В конце декабря 1826 года следственный комитет предоставил цесаревичу донесение, обвинявшее членов «Патриотического общества» в государственном преступлении. Верховный уголовный суд, подобный тому, что судил за закрытыми дверями декабристов, лишенных защиты и права голоса, в конституционном государстве был невозможен — Константин не без чувства превосходства сообщил об этом Николаю. «Я позволю себе представить вам, что состав суда, в роде того как было сделано у вас, не может иметь места у нас без нарушения всех конституционных начал, потому что специальные суды не допускаются, а петербургский суд был именно таким, потому что, наряду с сенатом, в состав его внедрены были члены, назначенные особо в данном случае; в конституционных странах уже отвергают компетентность и правосудие петербургского суда и называют его чем-то вроде военного суда (cour provotale), сверх того, самое судопроизводство представляется им незаконным, так как в нем не было допущено гласной защиты; виновные или подсудимые были осуждены, не быв, так сказать, ни выслушаны публично, ни защищены тем же путем…» — писал он 12 (24) октября 1826 года
.
По окончании следствия цесаревич поручил Административному совету выбрать, каким судом будут судить подследственных. Совет передал дело не военному (как настаивал Новосильцев), а сеймовому суду, что предопределило мягкий приговор.
Заседания начались в Варшаве 3(15) июня 1827 года, суду было предано восемь человек — среди них фактический глава «Патриотического общества» Северин Крыжановский, граф Станислав Солтык, ксендз Константин Дембек. Председателем суда был назначен Петр Белинский, старший по возрасту сенатор. Цесаревич писал государю, что суд, несомненно, обнаружит, как высоко стоит общественное мнение в Царстве Польском — высоко, значит, далеко от революционных идей и брожения. Константин Павлович заблуждался. Общественное напряжение росло, все с нетерпением ожидали исхода дела; в дни работы суда повсюду стали расклеиваться патриотические листовки в защиту обвиняемых, грозившие местью дурным патриотам.
Суд постановил, что арестованные государственного преступления не совершали. Вина их состояла в том, что они продолжали участвовать в работе тайных обществ, запрещенных еще в 1821 году, и не донесли правительству о заговоре в России. В итоге только Крыжановский был осужден на три года заключения, остальным дали по два-три месяца, с зачетом времени предварительного заключения
. Следовательно, за исключением Крыжановского, по окончании суда все осужденные должны были выйти на свободу!
И вновь для Константина это оказалось неожиданностью. Судьба отправляла цесаревичу одно предупреждение за другим — наш герой будто оглох. Он действительно полагал, что беспокойство, разлитое в воздухе, наполовину выдумки, глупые сплетни склонной к панике толпы и перепуганных русских. Узнав о приговоре, Константин впал в бешенство, точно бы забыв, как защищал поляков, как старался уберечь их от беззакония, — теперь в письме Николаю он обзывал польский сенат и Белинского самыми последними словами
. И, похоже, это был вовсе не наигранный гнев, подчеркивавший его лояльность русскому трону, — цесаревич вообще не был склонен к лицедейству, тем более при общении с младшим братом.
Император приговор сеймового суда не утвердил, давая понять, что решением недоволен, и предложил Административному совету высказать собственное мнение по поводу столь странного исхода дела. Совет, проведя несколько заседаний, судебное решение одобрил, указав, впрочем, что вынесенный приговор — результат несовершенств уголовного законодательства. В бумажной волоките и заседаниях прошло еще полтора года. Наконец Николай ратифицировал приговор, но выразил совету свое неудовольствие.
14 (26) марта 1829 года сеймовый суд был закрыт. Поляки торжествовали победу. За месяц до закрытия суда умер его мужественный председатель Петр Белинский. Похороны его вылились в новые манифестации молодежи и только подхлестнули национальные страсти.
ДВОЙНИК
9 (21) сентября 1827 года случилось событие в общем обыкновенное, каких каждый день на земле происходят тысячи, однако неизменно, хотя бы на мгновение вносящее в беспокойный мир нежность и тишину. У Николая Павловича родился второй сын. Император назвал его в честь старшего брата Константином и пригласил цесаревича в крестные. С приятным известием в Варшаву был отправлен генерал-адъютант А.Ф. Орлов. Цесаревич откликнулся как будто растроганным и благодарным, но в то же время крайне напряженным письмом:
«Как, дорогой брат, я сумею когда-либо отблагодарить вас за все внимание и за все милости, которыми вы удостаиваете меня:
1) ваша память обо мне в столь важный момент;
2) дать вашему сыну имя в память обо мне;
3) возвестить об этой более чем счастливой новости через посредство одного из ваших генерал-адъютантов;
4) назначить меня его крестным отцом»
.
Есть что-то противоестественное и демонстративное в этом аккуратном перечислении государевых милостей. Хотя благодарить Николая действительно стоило, не столько за «память в столь важный момент» и назначение крестным, сколько за то, что оказалось следствием этой памяти. Явление в свет Константина Николаевича, будущего генерал-адмирала и реформатора русского флота, на несколько десятков лет продлило мифологическое бессмертие нашего героя. В этом смысле Николай сделал цесаревичу действительно царский подарок, о котором сам император, впрочем, не подозревал.
В выборе имени для новорожденного сына Николаем двигало отнюдь не одно уважение к брату. В 1827 году имя Константин обрело новую политическую значимость. Незадолго до рождения Константина Николаевича, 24 июня (6 июля) 1827 года, Англия, Франция и Россия заключили Лондонский договор, предлагавший Оттоманской Порте посредничество с целью установления мира между турками и греками. Реально договор представлял собой форму давления на Порту; союзники протягивали руку помощи грекам. На Среднем Востоке Россия уже вела войну с Персией, которая вот-вот должна была завершиться русской победой, а это означало почти неизбежную войну с Турцией.
В этой сгустившейся предгрозовой атмосфере имя византийского императора, как и прежде, зазвучало для Востока устрашающе, а для россиян призывно. Фантазия поэтов и уличных болтунов немедленно поставила «порфирородного младенца» Константина Николаевича во главе русских войск и грядущих завоеваний.
Порфирородный! Ты воспрянь!
И, чрез летучие забавы,
Простри на меч, на лавры длань!
Будь Росс! И на боях, огнем
Славян пылая,
Будь Александр, и Константин,
И пращур Петр, и духом исполин,
Будь долго, долго будь утехой Николая!
Так в стихах на рождение Константина Николаевича Федор Глинка выстраивал, по литературным обычаям того времени, мифологическую родословную младенца — в упомянутых здесь Александре и Константине можно было увидеть как ближайших родственников и дядьев, так и Александра Македонского и Константина Великого. Глинке вторил поэт и драматург Борис Михайлович Федоров, который намекал на географию будущих побед великого князя яснее, однако тоже осторожничал и размывал очертания и сроки «славных дел», помещая их в лестный для русского патриота, но загадочный туман:
