В приемной студенты наткнулись на ожидавших цесаревича его адъютанта генерала Жандра и вице-президента города, начальника варшавской полиции Любовицкого, который собирался сообщить цесаревичу о намеченном на сегодняшнюю ночь восстании. Увидев заговорщиков, и Жандр, и Любовицкий побежали. Первый бросился через задний ход в сад, второй — к кабинету цесаревича, успев крикнуть по-польски: «Худо, ваше высочество!» И сейчас же был поражен штыком. Константин вскочил возмущенный — что за шум? Кто посмел посягнуть на его отдых? Но посягали не на отдых — на его жизнь.
Он кинулся на крики прямо навстречу своим убийцам и тут уж наверняка был бы убит, если бы камердинер Фризе (а по другим сведениям, Козановский) не преградил ему путь. Не церемонясь, он оттолкнул цесаревича от двери и закрыл задвижку изнутри. В дверь бешено заколотили. Константин находился от смерти буквально в пяти шагах. Дубовая, обитая железом дверь не поддавалась, заговорщики били прикладами, ногами, чуть ли не головой — безуспешно. Константин схватил пистолеты и сабли, он хотел немедленно бежать к княгине Лович, но Фризе убедил его, что княгиня в гораздо большей безопасности теперь, когда великий князь далеко от нее. Мужественный слуга повлек цесаревича через потайной ход на чердак, под крышу, где Константин наскоро оделся.
Взбешенные неудачей заговорщики нанесли поверженному Любовицкому еще 12 ран (однако не смертельных, в итоге Любовицкий остался жив и верность его цесаревичу была вознаграждена), в ярости закололи двух лакеев. Но «птичка», похоже, упорхнула. На что еще было им решиться? Внезапно снизу раздался крик: «Великий князь убит!» Решив, что дело наконец сделано, Набеляк и его отряд сошли вниз и, соединившись с товарищами, отправились восвояси.
Вторым, уже невольным, спасителем Константина оказался генерал Алексей Андреевич Жандр. В одном сюртуке, без шляпы он успел выскочить из дворца через задний ход в сад и побежал к конюшне. Здесь его настигла вторая колонна заговорщиков, стерегшая «птичку». Жалобные крики о том, что он всего лишь дежурный генерал, приняли за хитрость, двумя смертельными ударами штыков Жандра прикончили и закричали: «Великий князь убит!» Константина пришли убивать лица гражданского звания, студенты — неудивительно, что большинство из них не знало цесаревича в лицо. Эта ошибка спасла Константину жизнь. Заговорщики покинули Бельведерский дворец, не пытаясь больше разыскивать цесаревича.
Впрочем, в тот день смерть ходила за ним по пятам. Спустя несколько часов у дворца, когда великий князь убеждал собравшийся здесь польский конно-егерский полк хранить верность присяге, которую этот полк как раз и хранил, в Константина прицелился подпоручик Волочанский, но ружье трижды дало осечку. Раздраженный подпоручик в сердцах бросил оружие на землю и, выйдя из рядов егерей, ушел в лазенковскую рощу, никем не остановленный. Так второй раз за несколько часов Константин Павлович избежал верной смерти
.
Он спустился из своего укрытия довольно скоро, когда к Бельведеру уже начали стягиваться русские войска. Великий князь отправил фельдъегеря в разведку — выяснить, что творится в городе. Фельдъегерь вернулся и доложил, что на улицах беспорядки, а 4-й линейный полк раздает народу оружие. Константин не поверил своим ушам. 4-й был элитой, любимейшим его полком, Константин ласкал его, как дитя. Солдат в этот полк набирали из простого звания, из уличной варшавской молодежи — ремесленников, рабочих, служащих, но все служившие здесь славились выправкой, ловкостью и — шалостями. Всё это вполне соответствовало вкусам Константина. Однажды озорники в шутку украли у главнокомандующего бобровую шинель, но тот только посмеялся и погрозил молодцам пальчиком, в глубине души страшно довольный проявленными в операции похищения находчивостью и хитростью. Шинель, разумеется, тут же вернули. Перед парадами и смотрами Константин Павлович, вопреки всем правилам, специально предупреждал командиров любимого 4-го, на что им следует обратить особое внимание, и полк всегда оказывался на высоте. И вот теперь эти-то шалуны, любимцы, любезные дети шли против него, участвовали в мерзком бунте, раздавали народу оружие. Это было немыслимо!
Судьба майора Лукасинского, тоже служившего в 4-м полку и по крайней мере до ареста искренне уважаемого цесаревичем, ни в чем Константина не убедила — майор был всего лишь паршивой овцой в этом избранном стаде. Константин не знал, что заговорщики, хорошо понимая, насколько именно 4-й линейный приручен цесаревичем, и опасаясь, что образцовый полк не присоединится к восстанию, заранее начали распускать по Варшаве слухи, «будто бы ласки цесаревича сделали из них приверженцев России, врагов отечества и т.п.».
. Слухи достигли цели — молодцам из 4-го больше других хотелось доказать свою верность отечеству, и они поднялись на восстание первыми.
Константин Павлович был до того потрясен, что отправил фельдъегеря с повелением рассмотреть всё получше и убедиться в верности его же донесений. Но фельдъегерь уже не вернулся, его взяли в плен. Следующим был отправлен адъютант Константина, Александр Грессер, который подтвердил прежние сведения: беспорядки, вооружение народа, отдельные выстрелы, революционные песни. Цесаревич снова не поверил и приказал капитану ехать обратно в город, чтобы окончательно разобраться в происходящем. Грессер не вернулся тоже — его тяжело ранили и тоже взяли в плен
. Оба эпизода выдают смятение, в котором пребывал Константин, — он настолько не предвидел восстания и не был готов к нему нравственно, что отрицал очевидное. Великий князь словно бы тянул время, ждал, что вот-вот всё разрешится само собой, обернется досадным недоразумением, что он в конце концов проснется, очнется от этого абсурдного сна. И с едкой иронией опишет его в очередном письме Федору Петровичу Опочинину.
Но отчего-то сон всё тянулся, обрастал новыми сюжетами, поворотами, один печальнее другого. Вице-адмирал Павел Колзаков, сын которого со временем стал одним из лучших летописцев жизни цесаревича (и, видимо, неспроста был полным тезкой великого князя), уговорил Константина Павловича отправиться в Вержбу, на дачу своего тестя. Вержба находилась напротив Мокотовского поля, на котором можно было расположить войска и в случае необходимости дать отпор с гораздо большим удобством, чем в тесном парке вокруг Бельведера. Вместе с Константином в Вержбу двинулись и все русские войска, оставляя столицу на милость восставшим.
Княгиня Лович, которая еще до того покинула Бельведерский дворец, наотрез отказалась переждать события в безопасном месте и покинуть цесаревича. Убедить ее было невозможно, и теперь она ехала в карете рядом с Константином, который сопровождал ее верхом. «Прощай, Варшава! Брест протягивает нам руки», — сказал цесаревич в совершенно несвойственной для него приподнятой, романтической манере, окидывая последним взглядом столицу.
Он не просто навсегда покидал любимый город — подобно своему отцу, Павлу Петровичу, названному однажды Пушкиным «романтическим императором», Константин вступал в последнюю, самую печальную и, кажется, самую «литературную» эпоху своей жизни, на глазах превращаясь в романтического изгнанника, покинутого, преданного, в странника, гонимого по свету злым роком и ничтожными людьми, — с неизбывной печалью в груди, с горькой обидой в сердце. Когда-то сияние романтического ореола увидели над его головой Пушкин и Бестужев-Марлинский, но оба не были совершенно искренни, обоими руководил расчет; и только теперь судьба Константина, уже без натяжек, могла быть прочитана как судьба романтического персонажа, но не в героической, а в трагической его ипостаси. Та же перемена произошла с любимцем романтиков Наполеоном, в жизненной, а затем и в литературной реальности превратившимся из владыки полумира, из сверхчеловека, не знавшего препятствий, в покинутого узника острова Святой Елены, «изгнанника вселенной». Недаром спустя всего несколько дней после ухода из Варшавы депутат польского временного правительства Валицкий сравнил Константина именно с Наполеоном.
