Как они оказались в снежных полях, Чарльз не понял, похоже, размалеванный амбар был последним, похоже, рядом были ворота, у которых кто-то оставил оседланного коня. Досадуя на собственную глупость, капитан попытался повернуть, какое там! Он был щепкой, найденная лошадь – рекой на стремнине… То ли истосковавшись по скачке, то ли желая избавиться от чужого седока, она неслась к влипшей в горизонт красной луне. Оставалось либо надеяться, что дурища выдохнется прежде, чем переломает себе ноги в скрытых снегом колдобинах, либо прыгать.
Получить пару переломов всяко лучше, чем убиться или очнуться калекой. Чарльз перехватил поводья, исхитрился поправить шляпу и вновь испугался. Того, что задние ворота этих кошачьих складов настежь, а караулы пропали. Дежурить на Излом определили не склонных отлынивать даже в праздник бергеров, их отсутствие означало одно. Предательство! Потому и тишина, и оседланный конь – для курьера, который помчится за уже ждущими приглашения кадельцами. Просочиться под прикрытием праздника в город и начать резню, что может быть проще и безотказней?
Гадать, как такое вышло, поздно и по большому счету незачем – пронесет, пусть начальство разбирается. Чарльз встал в стременах и уперся сжатыми кулаками во взмыленную конскую шею. Сейчас главным было подчинить понесшую тварь и добраться до Савиньяка. Раньше убийц добраться!
3
Сэль разбирала ленты и украшения, а Мэллит смотрела, как подруга морщит лоб, и пыталась унять растущую тревогу. Роскошная уложила бы Селину в постель и заставила выпить целебный отвар, но гоганни не умела говорить громко и властно. Правда, когда потребовалось войти к Проэмперадору, она сумела настоять… Воины и помощники ее послушали, а первородный не отверг, хотя гоганни ждала именно этого. Люди боятся змей, но когда змея мертва, палку, размозжившую гадине голову, ломают и выбрасывают. Отважная Каэлли отсекла руку убийце и тем спасла любимого, но была им изгнана, ведь прекрасный Гариоль отдавал свое сердце певчей птичке, а не сторожевой собаке. В ночь звездного окна Мэллит рассказала об этом, и маршал Ли назвал Гариоля сусликом. «Песнь о неблагодарном суслике не может быть прекрасной, – сказал он, – и сам суслик не может. Что стало с Каэлли?» Об этом Кубьерта молчала, и непостижимый решил по-своему.
– Кубьерта молчит, потому что Каэлли ушла. От ничтожества можно только уйти, оно опасней несущего лихорадку комара и неприятней исполненного погибших мух варенья. Баронесса, у вас прелестные губы, мне хочется их целовать и не хочется слушать о неблагодарных и неумных.
Велевший называть себя по имени замолчал, и Мэллит поняла, что смеется, позабыв страх и больше не веря в дурное. Теперь она вновь боялась, и страшней всего была мысль о погасших звездах…
– Вот, – Селина протягивала черную ленту и золотую каменную слезу. – Бархатку – на шею, а волосы уберешь в сетку, только не полностью… Нет, лучше я!
Мэллит послушно села у зеркала; подруга встала сзади, ее пальцы были горячи от болезни. Нужно устроить так, чтобы они легли спать в одной комнате, тогда завтра Сэль останется в постели, ведь дверь будет заперта, а окно давно замазали. Проэмперадор был далеко, и все же гоганни каждый вечер зажигала свечу и ставила на подоконник. Огонек обретал в черном стекле двойника – это свеча делила свое сердце с ночью.
– О чем ты думаешь? – спросила подруга, высвобождая из-под сетки одинокую прядь.
– О свече. – Названный Лионелем наполнил дни ничтожной золотом цветов, а ночи – жаркими звездами и страхом потери. – Глупый скажет, что ночь не дает свече ничего, но разве дню нужны огоньки, разве днем их разглядишь? Созданные из воска сгорят, так и не став нужными. Ночь превращает ничтожный огонек в звезду, как же свече не отдать сердце ночи?
– Ты все правильно сделала, – зеркало делало лицо подруги странным, почти чужим, – и ты сама как свечка. Тебе нужна ночь, а она – черная.
– Но полна света! Сэль, я больше не думаю о лживом… красотуне! Я открывала окно, и в него входили. Ты должна знать, ведь это твой дом!
– Дом нам снял Монсеньор, и он совсем не мой… Удачно, что тебе понравился кавалер, который умеет лазить по деревьям, хотя он все делает хорошо.
– Почему ты так говоришь? Я не назвала имени!
– Если б он делал плохо, ты бы не выкинула из головы Таракана. То есть, лживого и противного. Встань и повернись, я застегну бархатку.
Мэллит повиновалась, но черная лента упала на пол, а Сэль метнулась к двери. Гоганни, ничего не понимая, бросилась следом. Громко и странно закричал кот, запахло горьким, как йерба, дымом.
– Сэль?! – хрипло выдохнули под лестницей. – Ты откуд…
– Это ты откуда? – перебила подруга. – Тебя что, собаки рвали? Господин полковник, добрый вечер, что у вас с плечом?
4
Броситься предупреждать Савиньяка, даже не выяснив, пришла Мэлхен или нет! Такое надо суметь! Чарльз сумел и теперь чувствовал себя последним дураком, потому что с Проэмперадором, само собой, ни змея не случилось.
– Склады вы штурмовали в Лумеле, – обрадовал выслушавший сбивчивый рапорт Савиньяк. – Странно, что они так запали вам в душу, в вашей жизни случались гораздо более яркие моменты. Что вы видите?
– Господин маршал…
– Что вы видите, кроме меня? – уточнил маршал, глядя мимо Чарльза. Он был в одной рубашке, но, кажется, не мерз, хотя ждущий собутыльника Хайнрих был в короткой торской шубе, а луну окружал морозный ореол.
– Господин маршал, кроме вас я вижу его величество Хайнриха.
– Где?
– Под сосной, – Чарльз все еще сдерживался, хоть и из последних сил, – у стола. Его величество, видимо, ждет вас.
– Отлично. Идите и поговорите с его величеством.
– Господин маршал, о чем?
– Хотя бы о пиве и землетрясениях. Ступайте.
Приказы выполняют, даже глупые, даже издевательские. Или посылают приказавшего к кошкам, срывают перевязь и уходят. Навсегда. Увы, такой роскоши Чарльз позволить себе не мог из-за войны и Мелхен. Приемная дочь Вейзелей с дезертиром не свяжется, а оставить армию сейчас – стать дезертиром. Капитан как мог четко повернулся и отправился к сосне, на чьей вершине курицей в гнезде восседала огромная красноватая луна, чем-то занимавшая Хайнриха. Гаунау потягивал пиво и таращился в небо, талигойского офицера он то ли не замечал, то ли не желал замечать.
– Ваше величество, – Давенпорт отдал честь, – Проэмперадор граф Савиньяк направил меня к вам.
– Арамона был бы в восхищении. – Савиньяк поставил на грубый стол бокал алатского хрусталя с чем-то багряным, казалось, внутрь бросили звезду.
Чарльз рывком обернулся, позади была тьма, в которую вреза́лся снежный уступ. Черное и белое, камень и снег, цвета Талига…
– Что вы видите? – опять пристал Проэмперадор.
– Обрыв… Мой маршал, вы же были там, а здесь сидел медведь, то есть Хайнрих!
