Один из шумных парней поднялся, потянулся с подвывом — было слышно, как у него сладко захрустели кости. Сыто улыбаясь, он повернулся лицом к пассажирам, затем раскорячился в проходе, уперев один локоть в кресло справа, другой — в кресло слева, достал из кармана новенькую стодолларовую хрустящую купюру, сложил пополам и начал ковыряться ею в зубах. Перед всем самолетом, стоя лицом к пассажирам.
Это было не просто ковыряние, это было демонстративное ковыряние, богатый человек высказывал свое «фэ» публике — он богат, а публика бедна. Вельского даже передернуло. Он вгляделся в лицо парня — ни-че-го особенного, парень как парень, с широким лоснящимся лицом, влажными губами и маленькими, лишенными блеска глазами — обычный рабоче-крестьянский сын.
А молодой человек выковыривал из зубов мелкие кусочки колбасы, волоконца мяса, поддевал их ногтем и отправлял обратно в рот. Он был доволен собою.
Вельскому почему-то стало стыдно. Он постарался взять себя в руки, отвернулся к иллюминатору. «В общем-то, парень этот, — подумал Вельский, — типичный представитель России постперестроечной поры».
Когда в восемьдесят пятом началась перестройка, этому деятелю было лет десять — двенадцать, сейчас двадцать пять, а он уже все познал, освоил жизнь, он уже не ждет от нее никаких открытий, он желает сидеть на мешке с деньгами, как на верблюде, и погонять его плеткой. Ни образования, ни культуры, ни благородства ему не надо, все это для перестроечного переростка ныне лишнее. Сегодня эти ребята за двести долларов могут убить кого угодно, молотком припечатать любую старушку, только закажи, выдай молоток и оплати аванс… Впрочем, этот рабоче-крестьянский сын уже поднялся на новую ступень своего развития, у него квалификация повыше, чем у простого молоточника.
Ну откуда взялись эти люди, из каких щелей повыползали? Не было у Вельского ответа. С другой стороны, ответ был прост как Божий день. Страна избавилась не только от своего величия, от своих территорий и своей идеологии, она избавилась даже от забот о завтрашнем дне, о людях, о тех, кто подрастает и будет жить в этой стране завтра. В результате выросли краснопиджачные быки. Как только они вскарабкаются повыше, то покажут всем остальным, где раки зимуют.
Не коснется это только маленького государства под названием Барвиха. Туда быкам не проникнуть.
Появились проститутки, много проституток. Раньше их не было…
5
Влад неспешно крутил руль своей машины. Под колеса то и дело попадала твердая ледяная крошка, громко трескалась, Влад морщился, ему казалось, что острый осколок сейчас всадится в шину, будто гвоздь, проткнет ее, и тогда… В общем, ему очень не хотелось выбираться из кабины наружу и менять колесо.
Конечно, его сразу узнают, обязательно остановится пара машин рядом, и ему помогут сменить колесо. Но сейчас Влад ни с кем не хотел общаться. Он чувствовал себя неуютно, неудобно как-то. С чем можно сравнить это внутреннее неудобство? Так неудобно, не по себе бывает человеку, когда ему под рубашку неожиданно заберется пара муравьев — весь извертишься, издергаешься, изойдешь матом, пока их не поймаешь… Так чувствовал себя сейчас и популярный телеведущий.
Может быть, тело само чувствует беду, то, чего не чувствует его мозг? И оттого ему так не по себе, так неуютно?
Влад поморщился, помял пальцами усы, проводил взглядом двух проституток, сунувшихся было под машину, но тут же отступивших назад, усмехнулся — разве можно было представить себе еще четыре года назад, что Москва так переполнится проститутками.
И кого тут только нет — попадаются даже черные шоколадки из Нигерии.
Он подъезжал к дому.
Чем ближе подъезжал, тем сильнее на него наваливалась усталость: руки тяжелели, ноги тоже наливались тяжестью, кожа немела, колени — хоть иголками коли — ничего не чувствуют. Усталость, это все усталость.
Даже когда он готовил телевизионные передачи, ставшие популярными — настолько популярными что невозможно было показаться на улице, мигом обступали люди, требовали автограф, просили помочь (если просьбы были несложные, он помогал, если возникало что-то серьезное — не брался за это, если в руки давали бумаги — переправлял куда надо), так не уставал. А сейчас начал уставать.
Кстати, о просьбах. Поскольку Влада не только узнавали, но и любили, очень часто лишь одной его подписи было достаточно, чтобы человеку оказали помощь. И это вызывало в нем некую гордость, вполне законную: там, где другие оказывались бессильны, имя Влада помогало.
Узнавая об этом, он довольно крутил головой и, вытирая рукою усы, говорил:
— Хорошо!
У него было очень доброе лицо. Влад это знал. Если бы кто-нибудь выдумал, скажем, «эликсир доброты», то на этикетке можно было бы смело поместить портрет Влада.
Вдоль всей Новокузнецкой улицы стояли машины, и слева и справа, машин теснилось много, некоторые были завалены снегом по самые боковые стекла. Снег на них уже потемнел, сделался каким-то дряблым, словно мыши в нем понаделали ходов, — эти машины стоят здесь с осени. Скоро центр задохнется от их безмерного количества.
Хотелось выпить. В бардачке лежала небольшая никелированная фляжка с коньяком. Входило в нее всего ничего, граммов сто пятьдесят, но для того, чтобы согреться, этого вполне хватало. Влад протянул руку к бардачку, но одернул себя — лучше выпить дома, с женой.
Откуда-то сверху на машину шлепнулся большой кусок снега. Удар прозвучал будто выстрел. Влад вздрогнул, глянул влево, потом вправо, ничего не увидел. Подумал о том, что есть в этом ударе что-то символическое, предупреждающее, зловещее. Не удержался, невольно втянул голову в плечи.
Жить ныне стало страшно. Он вспомнил пленку, которую с Зюзбашевым смотрели в Останкино. Раньше, при Брежневе, о которого вытерли ноги почти все журналисты, проповедовавшие демократию — не занимались этим только ленивые да бездарные, — жить было просто: ни тебе стрельбы, ни тебе взрывов. Если в Москве раздавался хотя бы один выстрел, то на ноги ставили всю столичную милицию — не просто ставили, а переводили на казарменное положение. Вертушка у начальника управления внутренних дел раскалялась докрасна, каждые пятнадцать минут он докладывал наверх, чуть ли не самому Брежневу, как идет расследование и найден ли тот, кто стрелял.
Сейчас же стреляют из каждого сугроба, и никому до этого нет дела, пистолет приравнен к рогатке, считается такой же безобидной безделушкой. Бьют уже из автоматов, гранатометов, и, надо полагать, наготове уже пулеметы и орудия. Брежневское время, преданное анафеме, вспоминается уже как безмятежное, едва ли не счастливое. Эх, жизнь!
Влад подъехал к арке, нажал на педаль тормоза. Под колеса попала наледь, машина заюзила. Влад переключил скорость, прикинул, впишется в арку или нет, получалось, что впишется, но впритирку, тютелька в тютельку, опасно. Подавать назад не стал, покруче выкрутил руль и чуть придавил педаль газа.
Дом надвинулся на него мрачной темной громадиной. Владу сделалось неприятно, он подумал, что пора бы разобраться в себе, понять, откуда исходит угроза, и тогда ему сделается легче…
