– Вот туда нам надо, – Анри показал рукой, – ещё два льё, и заночуем. Брат мой, я ведь на службе, если ты не забыл. Маршрут – это часть служения, порученного мне великим магистром Пьером де Монтегю, а он выполняет волю самого папы Григория. Я давал клятву о сохранении тайны. И даже наша дружба не может быть оправданием для нарушения данного мной обета.
– Ладно, – проворчал Хорь, – подумаешь. Конечно, куда нам, бедным евреям, против благородных христианских рыцарей. Наше дело – пивом вас поить, в долг давать да кланяться.
Дал под бока коню и поскакал вниз по склону.
* * *
– Узнаёшь места?
– А как же, – кивнул Хорь, – погулял я тут, на волюшке-то. И с Плоскиней, ватаманом бродников, и со славным Тугором, беком Чатыйского куреня. Вон – дорога на Шарукань, город половецкий. Это холм с бабой каменной, у которого я впервые Дмитрия повстречал на исходе зимы шесть лет тому назад. Да и с тобой мы где-то тут познакомились, пару переходов на север пройти.
– Точно, побратим. Вот здесь – первая часть моего служения. Ты уж будь добр, ночью сиди в палатке, никуда не выходи.
– Да я спать буду, намаялся в пути-то, с непривычки. Давно столько в седле не был: спину ломит, ноги враскоряку.
– Вот и славно. Клятву с тебя брать не буду, чтобы не оскорблять недоверием.
Наскоро перекусили копчёным мясом и сухой рыбой. Коней расседлали, стреножили да оставили пастись. Тамплиеры сняли и выпотрошили перемётные сумы, разложили на земле какие-то странные штуковины. Достали толстенную инкунабулу чуть ли не в пуд весом, шелестели страницами. Тихо переговаривались то по-франкски, то на латыни, а то вообще на каком-то незнакомом языке – горловом, с обилием шипящих, от которых дрожь шла по коже.
Хорь вдруг увидел знакомое: медные листы, которые когда-то сберёг, предварительно выдрав из лазоревого сундука легендарного магистра Гуго де Пейна. Были те листы украшены хитрым шифром из мельчайших дырочек, и содержалась в них тайная премудрость ордена храмовников…
Прежний Хорь непременно бросился бы к побратиму, стал бы допытывать, что да как. Доставать шутками-прибаутками – может, и до драки бы дошло.
А степенный Хаим лишь улыбнулся суетности ложных учений и любви сынов человеческих к заблуждениям. И пошёл спать в полотняную палатку, напоследок полюбовавшись тёмным силуэтом каменного идола на фоне красного заката.
Быстро темнеющее небо погромыхивало, будто готовилось разродиться грозой, хотя было чистым, без облаков.
Хаим подивился такой странности. Положил седло под голову и заснул.
Август 1229 г., город Добриш
Лазутчики вернулись не все. Один так и сгинул без вести.
Собрались в караульной при княжеских палатах под утро. Жук сел на лавку, вытянул уставшие ноги.
– Значит, так. Из Владимира Федька Кольцо съехал, берлогу устроил себе на Оке. Вот тут.
Жук отломал кончик обгоревшей лучины, начертил угольком прямо на досках столешницы.
– Оттуда и до рязанской земли, и до нашего княжества недалеко. К мордве и булгарам тоже ходит грабить.
– Чего же не в столице? – удивился Сморода. – Получается – без пригляда, от Юрия Всеволодовича далеко.
– Всё верно, – заметил Ярилов, – места лесные, глухие. И, если что, всегда можно сказать: князь Владимирский не при делах, Федька сам шалит. Очень удобная дислокация для базы диверсантов.
– Что? – хором спросили соратники.
– Ничего, не обращайте внимания. Что ещё скажешь, Жук?
– Да целый острог у него там. Тын из брёвен, не перелезешь, осаду можно выдержать. Ночью караулы выставляет.
– Боится чего?
– Опасается. Многим крови попортил. Людей у него четыре десятка, ребятишки продувные, – сказал Жук.
– Сотню бойцов – и сжечь гнёздышко, – предложил Сморода.
– Ты, боярин, головой-то думай, – возразил Дмитрий, – с дружиной во владимирские владения вломиться – это война. Вот великий князь обрадуется такому поводу! Живо Добриш к рукам загребущим приберёт, отвечая на подлое нападение.
Жук схватил бороду в кулак. Спросил:
– И чего делать будем? Дожидаться, когда Федька нам Добриш подпалит с четырёх сторон?
– Думать, – ответил Дмитрий.
Встал, вышел.
Ночь заканчивалась, звёзды начинали бледнеть. Горожане досматривали самые сладкие, предрассветные сны. Дремали на насестах горластые петухи. Тихо.
Даже княжеский кобель непривычно молчал, не гремел цепью, не брехал, как обычно, от скуки.
Дмитрий сошёл с крыльца. Подошёл к будке любимца Шарика. Опустился рядом на корточки, запустил пальцы в густую шерсть. Замер от предчувствия.
Поднял ладонь к глазам – чёрная. И мокрая.
Вскочил на ноги, огляделся. Уловил движение у забора.
Вдруг услышал топот детских ног. Скрипнула дверь, и Ромка крикнул в ночь:
– Тятя! Тятя, они маму скрали!
Побежал к забору, вытаскивая меч – и споткнулся о что-то, растянулся.
– Ка… Караул! – запоздало у ворот.
Лихорадочно пощупал то, на что налетел: мягкое, мёртвое. Гридень из ночной охраны.
Крикнул:
– Ромка, в дом! Дверь закрой.
Вдруг ночь взорвалась: заполыхали факелы, выскочили из караульной Жук и Сморода.
Бросился к задней калитке: распахнута. Услышал топот копыт – удаляющийся, затихающий.
На земле белело что-то. Поднял: платок княгини. Вдохнул исчезающий запах.
Опустил бессильный меч.
И завыл.
Август 1229 г., Половецкая степь
Ночное небо будто готовилось к трудным родам: громыхало, ворочалось, внезапно вспыхивало зарницами, выхватывающими из тьмы фигуру древнего каменного идола. Балбал словно раскалялся изнутри холодным голубым пламенем, брызгая искрами грозовых разрядов.
Анри отошёл в сторону. Вонзил меч, опустился на колени. Склонил голову перед перекрестьем гарды.
Долго молился.
Соратники-тамплиеры поглядывали на командора, но присоединиться не решились. Продолжали выкладывать странный рисунок, используя разноцветный индийский порошок. Сержант пробормотал:
– Прости нас, Господи.
И вонзил поочередно пять деревянных распятий по углам получившейся фигуры – головами Христа вниз, в жирный степной чернозём.
– Прости нас, Господи, ибо не ради себя, а ради детей твоих неразумных, человеков, – подхватил Анри. Поднялся, вытащил меч, вытер краем плаща.
Третий тамплиер подсветил факелом пергамент. Выругался по-английски, сказал:
– Тут неясно: «…на тридцать льё к северо-западу от устья Танаиса в ночь мёртвой луны…» Так, не то. Вот: «…жертва – животное прегордое, без крыльев летающее, без плавников плавающее, без клыков смертельно опасное…» Я, наверное, плохо перевёл с санскрита. Это про кого?
