Ярилов спускался, цепляясь за ветви. Ругался тихо, обдирая руки. Наконец, спрыгнул.
– Поешь, дюк.
Анри протянул сухую горбушку со шматом солонины. Хорь проворчал:
– Третьи сутки без горячего, хотя бы кипяточку похлебать. Лето на исходе, долго не протянем, мёрзнуть будем под утро.
– Это тебе не в жаркой Тавриде цикад слушать, когда только ночь приносит облегчение от дневной жары, – усмехнулся тамплиер, – а здесь костёр не разжечь, сам понимаешь. Или надо в лес подальше уходить, чтобы из острога огонь не заметили.
– Всё-таки неуютно мне в лесу, – поёжился Хорь, – в степи-то далеко видать, никакая тварь незаметно не подползёт. Вон кусты: может, там медведь какой прячется? Кинется – и сбежать не успеешь.
– Слышно было бы медведя, – усмехнулся князь, – и шум, и запах.
– Тебе-то хорошо, ты к лесам да болотам привык, – упирался Хорь, – а я как вспомню, что едва не потонул в сарашской трясине – дрожь берёт. Всё тут чужое мне, непонятное. Вот, к примеру, почему все сосны стоят пышные, зелёные, а та здоровенная – лысая? Иголок почти нет, и бурые они?
– Это и я понимаю, хотя ни в Бургундии, ни в Палестине нет таких густых лесов, – заметил Анри, – просто упомянутая тобой сосна – старая и больная, сердцевина сгнила. Годы дерева сочтены; первый же ураган может его повалить, причём прямо на постройки. Я удивлён беспечности предводителя разбойников: ведь так недалеко и до беды. Впрочем, фатализм и лень русов общеизвестны.
Командор тамплиеров глянул на Дмитрия и спохватился:
– О, я не хотел оскорбить весь ваш народ, дюк, обвиняя его в нежелании предусмотреть и предупредить беду.
– Да верно сказал: на авось надеемся, небосем прикрываемся, – вздохнул князь.
И сказал задумчиво:
– А ведь верно заметил, командор: сосна-то едва стоит. Плечиком поднажать – упадёт. Если заранее подрубить, конечно.
Анри, стараясь загладить неловкость, перевёл разговор:
– Так я и не понял, как ты рассчитываешь проникнуть внутрь, брат мой. Тын высок, охрана многочисленна. Ночью же нам помешают собаки. Можно, пожалуй, подбросить псам отравленного мяса – но часовых таким образом мы не отравим. Поджигать острог опрометчиво: пожар, несомненно, отвлечёт разбойников, но мы не знаем, в каком именно здании спрятана пленница, и можем повредить ей. В подобных обстоятельствах Фридрих Барбаросса брал дворец папы римского и применил такую военную хитрость: распорядился бросить в печные трубы зажжённые тряпки. Вонючий дым застиг охрану врасплох: растерянные, ослеплённые, задыхающиеся воины бежали из здания, а рыцари Фридриха предусмотрительно прикрыли лица мокрой тканью и тем самым проникли внутрь, не опасаясь задохнуться. Так им удалось захватить дворец и освободить заточённых в подземельях узников.
– Франк, где ты в наших избах трубы видел? – усмехнулся Хаим-Хорь. – Таки здесь обычная деревня, а не каменные палаты вашего папы. Топят по-чёрному, дым через дверь выходит. Ну, набросаем во двор горящей ветоши, проскочим как-то за забор, пока эти шлемазлы будут в дыму кашлять – а дальше что? Не знаем же, где княгиню прячут. Втроём-то долго искать будем. Что-то мне подсказывает, что у твоего Фридриха бойцов было немного больше, чем три.
Дмитрий в спор не вступал – обедал. Прожевал жёсткий кусок солонины, сказал:
– Всё, сворачиваемся. Ничего больше не высмотреть тут. Надо в село перебираться, там кабак у церкви, а завтра воскресенье. Федькины бойцы наверняка туда заходят. Может, раскрутим кого на разговор.
– Опасно, – поморщился Хорь, – больно наши рожи приметные. Вычислят чужаков. А кабатчик наверняка разбойнику доносит, что да как. Ой, глядите: белка!
Рыжий зверёк замер в пяти шагах, смотрел опасливо: не обидят ли?
Хорь бросил кусок хлеба: белка отбежала. Потом вернулась, обнюхала. Схватила подарок и порскнула по стволу, к дуплу – прятать.
Бывший бродник расплылся в улыбке:
– До чего хорошенькая! У нас этих зверей нет. Вот бы детишкам моим поиграть. А Хася таких сроду не видала, наверное.
И загрустил. Про семью вспомнил. Да и Дмитрий помрачнел. Сказал:
– Её в доме Кольца держат, видимо. Есть там клеть, пристроенная к задней стенке – из крепких брёвен, без окошек. В темноте сидит, бедная.
Анри хотел возразить: мол, откуда князь знает? Может, не в клети, а в сыром подполе. Если вообще жива…
Глянул на побратима – и не стал мрачные мысли озвучивать. Вместо этого предложил:
– Может, одному кому-то в село идти? Втроём опасно всё же.
– Я пойду, – сказал Хорь, – у тебя, Дмитрий, княжеское достоинство на лбу написано. А Анри вообще к нашим людям пускать нельзя. Сразу распознают иноземного лазутчика. Народ у нас внимательный. Бдит.
Никто и не возражал.
* * *
В деревянной церквушке ни протолкнуться, ни продохнуть: людей полна коробочка. Сегодня – день почитания Феодора-мученика. Сам именинник, Кольцо, заутреню отстоял, и десяток соратников с ним, рожи продувные. На почётном месте, поближе к алтарю; дорогущие свечки в толстых лапищах, едва от крови отмытых, а на красных мордах – елей и благодать, тьфу.
Федьку Кольцо Хорь представлял себе этаким Соловьём-Разбойником: матёрым, здоровенным, с чёрной бородищей до пояса. А оказалось: хлипкий, скользкий, что полудохлый гриб сморчок, который по самым сырым местам прячется; ножки тонюсенькие, что у того же сморчка. Бледный, словно опарыш, жидкая бородёнка свисает: и не разберёшь, то ли волосики, то ли сопли натекли. Подивился Хорь: и как такой дрыщ ухитрился злодействами прославиться? Отчего его лихие ребята слушаются? А ведь – подчиняются, и даже, пожалуй, боятся. И попик боится: голос срывает и всё на местного главного вора косится, как бы угодить. Со страху весь богослужебный чин перепутал (а может, и не со страху, а чтобы душегубцу польстить): где такое видано, чтобы сгинувшему от рук язычников-римлян бог знает когда святому «многая лета» провозглашать? Явно другого «Феодора» священник имел в виду, когда «благоденственное и мирное житие» желал.
Хорь в церковь не полез – толкался на паперти среди многочисленных нищих, набежавших со всей округи. Ещё в лесу так и задумал: переобулся в лапти, надел драное рубище из запасов Анри, подпоясался верёвкой, лицо грязью измазал. Да только плечи и под рубищем не спрячешь. Попрошайки, враз против конкурента объединившиеся, шипели:
– Не стыдно такому бугаю хлебушек у убогих отжимать? На тебе брёвна таскать надо!
Самый авторитетный, одноногий, с жуткой язвой на половину лица, не пожалел костыля: врезал деревяшкой Хорю по спине и завопил:
– Гонитя яво, православные! То хрюсь переодетый. Во какой здоровенный, плечищи развернул. Наел телеса-то на хозяйских караваях.
Хоря аж на пот пробило: никак, раскрыли его маскировку? Потом вспомнил: хрюсь – это беглый княжеский или боярский холоп. Таких никто не любит: живётся им хлопотно, зато сытно. А бегут, коли проворуются или ещё какой грех сотворят. Например, блуд с боярыней.
