Анастасия вдруг поняла: получается, что подслушивает. Стыдно, не по чину. Пошла дальше, что там Юрий пробормотал – не расслышала. И тут, как дубиной в спину огрели – Евпатий прорычал:
– Сказал – нет! И гневом великокняжеским меня не пугай. Уезжаю немедленно. Без меня как-нибудь.
Вылетел наружу, ругаясь. Пошагал к лошадям.
Анастасия, будто завороженная, за ним пошла. Только с рязанским шатром поравнялась – вывалился Юрий Игоревич. Глаза пьяные блуждают, в бороде то ли сопли застряли, то ли капуста. Увидел, захихикал:
– А, сама пришла! Говорил же – никуда не денешься. Пойдём, что ли.
Облапил, перегаром обдал.
У княгини горло перехватило от изумления. Уперлась руками в грудь рязанца, с трудом прошептала:
– Ты что, князь, дурных грибов объелся?
– Да ладно, не ломайся. Ты же сладкое любишь, сразу видно. Чем я твоего бродяги-самозванца хуже? И с жидом этим махаешься, все знают. Одним больше, одним меньше – какая разница? Тебе понравится.
Анастасия, наконец, пришла в себя. Врезала коленом в пах. Хоть и не шибко получилось (тесный шушпан помешал), но Юрий охнул, согнулся. Зашипел:
– Ах ты, сука. Не хочешь добром – возьму силой.
Завизжала сталь, блеснула в лунном свете. Княгиня отступила, выхватила нож – но куда им против сабли.
Уклонилась от удара, проскочила под рукой, полоснула – да только лезвие коротко, едва кожу порезала. Юрий взвизгнул, вновь завертел клинком; саблю в темноте было не разглядеть, лишь иногда месяц помогал отсверками.
Анастасия отступала, понимая, что обречена. Шаг, ещё шаг…
– А ну-ка.
Хорь отшвырнул княгиню. Бросился к рязанцу, перехватил руку, врезал кулаком: князь хрюкнул, выронил саблю, упал на колени. Закрыл лицо; между пальцами побежали тёмные струйки. Хорь подскочил, схватил за загривок, пригнул к земле:
– А ну, прощения проси у княгини. Живо, а то пришибу.
Рязанец, пуская кровавые пузыри, забормотал:
– Прости, Анастасия Тимофеевна, бес попутал. Не признал тебя: думал, девка из деревни в стан забрела. Чего хмельному не привидится. Прости…
– Бог простит.
Отдышалась. С гордо поднятой головой ушла в свой шатёр. И уже там дала волю: зарыдала беззвучно, зажав рот ладонями.
За полотняной стенкой сарашская топь сочувственно вздыхала, лопая пузыри болотного газа. А над шатром встал в караул полумесяц, грозя острыми рожками.
Сентябрь 1229 г., город Биляр, Булгарское царство
Отзвенели звуки вечернего намаза священной пятницы; город тонкими минаретами накалывает ранние звёзды, словно золотистых рыбок – острогой. Встал в караул полумесяц, грозя острыми рожками.
Столица теперь в Биляре: переехала из Булгара, подальше от русских набегов.
Визирь выслушал рассказ Азамата, погладил ухоженную бороду. Подозвал писаря, что-то ему шепнул; клерк испуганно покосился на сардара и его спутника, выскочил, затворив за собой дверь. Чиновник вздохнул и заговорил, не глядя в глаза:
– Где же войско взять? Эмир забрал три тысячи, ещё две ранее отправились на помощь саксинам, да и сгинули там, похоже – две недели нет известий.
– У тебя в городе ак-булюк, десять тысяч бойцов без дела, беляши жрут да на девок пялятся, – сказал Азамат.
– Видит Всевышний – здесь нужны. Гази-Барадж, да поразит его лихоманка, смущает людей, собирает недовольных, готовит нападение на столицу. Северные бейлики признали его царём Булгара. Где такое видано, чтобы были два наместника Милосердного на земле? Разве на небе два солнца? Если у коня вырастет вторая голова, то как он выберет верную дорогу? Ай, плохие времена настали, совсем плохие. Видит Пророк (мир ему), как страдает моё сердце царедворца. Не думал, что доживу до такого позора родной страны!
Визирь сморщился, выдавил мутную слезу.
– Времени нет на страдания. Дай половину ак-булюка, пойду выручать эмира.
За дверью послышались шаги, приглушенное звяканье железа. Ярилов напрягся, погладил рукоять меча. Визирь прислушался. Ухмыльнулся и быстро сказал:
– Пятьсот.
– Три тысячи.
– Шестьсот.
Азамат оскалился. Будто бы машинально вытащил тонкий кинжал, попробовал остроту ногтем.
– Знаешь, визирь, как я на рынке торгуюсь? Если продавец не хочет отдавать товар по справедливой цене, я ему для начала отрезаю половину бороды. Потом – левое ухо; два уха для проходимца – роскошь. Потом…
Чиновник вздрогнул, покосился на лезвие. Сказал:
– Тысячу латников дам. И ни одним больше. У меня за дверями – две дюжины бахадиров, а в городской тюрьме полно места. Соглашайся, сардар, это хорошее предложение.
Азамат сплюнул.
– Пошли, Дмитрий. Здесь воняет крысами.
Прошли через приёмную: визирь не соврал, там толпились бойцы в кольчугах, с короткими копьями, удобными для боя в тесных комнатах дворца. Проводили взглядами. Кто-то шепнул:
– Этот рыжий урус и есть тот самый Кояш-батыр, клянусь Всемогущим.
Когда вышли во двор, Азамат улыбнулся:
– Видишь, Дмитрий, помнят тебя в народе.
– Толку-то, – задумчиво сказал князь, – это тысячу в пять не превратит. Что делать будем?
– Не знаю, – вздохнул сардар, – но бросать в беде эмира нельзя, я клятву верности престолу давал. Поведу тысячу. Погибнем в бою – значит, такова моя судьба. Но долг я исполню. А ты поезжай домой. Что поделать, не вышло с договором, значит. Возвращайся, Добриш укрепляй, готовься к обороне.
– Ещё не хватало. Я тебя, брат, одного на смерть не отправлю. Вместе – так до конца. Да и монголы на Булгаре не остановятся, так что здесь – мой передовой рубеж.
Азамат обнял побратима. Сказал:
– Спасибо. Иди спать, завтра в поход.
Пошёл мимо конюшни: в темноте кони возились, переступали копытами, хрумкали сеном. Улыбнулся, вспомнив: Ромка боязливо протягивает ладошку с яблоком, Кояш берёт осторожно мягкими губами, хрустит. Кивает, тряся золотой гривой, благодарит; а сын смеётся заливисто – так только дети умеют, искренне. И княгиня рядом стоит, с Антошкой на руках, улыбается; и солнечные лучики запутались в её косах, играя. Любимая моя, Настенька…
– Настя! – крикнул кто-то в темноте. – На вечорку придёшь?
Что за ерунда? Дмитрий удивился: будто не в столице Булгара, а на улице русской деревеньки. Неужто послышалось?
– Нет, братец ругаться будет, – ответил совсем рядом нежный голос, – до завтра уже.
В световую полосу от факела вступила девушка: тонкая, гибкая, в отороченном мехом булгарском кафтане, в принятой у местных тюбетейке с серебряным шитьём. Улыбнулась князю:
