К: У этого есть совершенно формальные обоснования. Это время фантастического ускорения. На самом деле Миша Денисов и Лёня Богуславский знали другого Березовского. Березовский начал фантастически ускоряться в 1994 году, после покушения. И это просто был совсем другой человек.
Это как если бы жена прожила 30 лет с мужем и потом говорит: “Я не за него выходила замуж”. Да, это правда, человек меняется. Душа дана ему изначально, а сам человек меняется вокруг нее, как хочет. Березовский, который был адаптивный, гуттаперчевый, поменялся за те годы, что я его знал. При мне, на глазах. Он поменялся фантастически.
И это не только он. Это все люди, которых история поставила в ситуацию ускорения. В 2000-м она поставила в ситуацию ускорения значительно меньшее число людей. Но и они поменялись – вот на Путина посмотрите. Вы его знали. Я последний раз видел Путина за пределами протокола в 1999 году. И тут недавно в Сочи была встреча. Это два разных человека, между ними вообще нет кровного родства.
А: Но это еще вопрос большой власти.
К: Большая власть – свойство большого ускорения. Чем больше решений ты принимаешь, тем быстрее ты бежишь, тем с большим количеством людей ты вынужден общаться, тем сильнее ускоряется для тебя время.
А: Но, меняясь с такой огромной скоростью, Березовский в каком-то смысле так и не сумел “выбежать” из 90-х, не сумел адаптироваться к новой эпохе.
К: Он был ужасно противоречив. Я-то считаю, что в каком-то смысле не 90-е интересны – интересны 50–60-е. Человек любого потенциала, прожив больше 30 лет при советской власти, будь он любым антисоветчиком, впитывает все шаблоны и ограничения, которые она ставит. Борис Абрамович Березовский был ужасно советским человеком в хорошем смысла слова, в смысле Стругацких. В каком-то смысле он переходил из одной книжки Стругацких в другую.
А: Он сам когда-нибудь читал Стругацких?
К: Березовский читал очень много и все не до конца. Ему казалось, что после того, как он понял, про что это, понял язык, вкусовые ощущения, – дальше читать не нужно. Он же был гуманитарием. Надо понимать, что все эти истории про то, что Березовский математик, что он просчитывает, что он холодный и так далее, – это все истории про “не пойти в армию”, больше за этой математикой не было ничего. Да, он любил посидеть над математической задачей раз в год, но любил он не математику, а свое восьмичасовое остервенение над этой задачей. Он любил страсть, а не математику.
В результате получилась ситуация, при которой гуманитарного образования Березовский не получил, но продолжал действовать на этом поле, потому что общественные отношения являются гуманитарной дисциплиной. А математическое получил неплохое, но не любил его и по-настоящему системным математиком не был. В результате остался человеком без аппарата. Это важнейшая история. Мы все стоим на чьих-то плечах, стоим на традициях, стоим на преемственности.
А: Математиком, конечно, он был никаким, это правда. Был человеком без какой-либо профессиональной культуры.
К: Не только профессиональной. С религией то же самое. Он был человеком, которого православие никогда не могло впустить, а его леность не позволяла ему зубами оттуда что-то выгрызть. При этом он отошел от любых других корней.
А: Вы его не пытались от православия оттащить?
К: Это было бессмысленно. Он был абсолютным иудеем. И был убежден, что это православие. Это прямо невозможно было объяснить… Он как китаец в американском ресторане, которого русский хозяин всю жизнь учит русскому, говоря ему, что это английский. Он был тяжело ветхозаветным человеком. И каждый раз принимаясь по-православному читать Библию с начала, он был убежден, что это правильно. Он не понимал иррациональное, стоящее за византийской верой. Вообще Ветхий Завет рационален, правда? Ты с Господом и с согражданами находишься в договоре.
А: Мне кажется, что отношение к договору у Бориса было не ветхозаветным. Он достаточно легко выходил из договора.
К: В Ветхом Завете очень много кто нарушал договор с Богом или договор между собой. Был за это наказан, как, впрочем, и Березовский. Ветхозаветный человек – не тот, кто соблюдает договор, а тот, кто признает, что он есть. Березовский никогда не нарушал договор, если не мог уговорить себя, что имеет на это моральное право. И это тяжелая ветхозаветность.
А: У него, на мой взгляд, абсолютно отсутствовало такое очень еврейское ощущение себя звеном в цепи.
К: Абсолютно согласен. Это то, о чем я говорил, почему он в каком-то смысле был очень несчастный человек, хотя и не умел быть несчастным. Березовский не стал гуманитарием и не был математиком, не был православным и отказался от иудаизма. Он вырвался из одного места и не пришел в другое.
Отец умер, когда он был мал
[176]. Мир, в который он попал, гордился тем, что строит себя заново. А через некоторое время и он разрушился. Я часто думаю: для того, чтобы талант упал на кого-нибудь с неба, и нужен такой шатающийся радикал. Вот эта отдельность Березовского, его неприкаянность и были обратной стороной и ценой его дарования.
А: Эта неприкаянность его и привела туда, куда привела. Но Борис был очень счастливым человеком.
К: Это вообще интересно. Березовский был самым счастливым человеком на свете, которого я знал. Удивительно счастливым человеком была его мать. Это наследственная история. Это люди, которые не умели грустить. Не умели сопереживать. Они не умели страдать чужим страданием. Не потому, что им было кого-то не жалко; они и своим страданием, и страданием друг друга не могли страдать. Они хотели, чтоб жизнь была лучезарной.
А: У меня с Березовским были негативные истории, когда меня в нем поразила душевная холодность.
К: Это не холодность. У него просто не было какого-то органа. Он сам об этом очень переживал. Он говорил: “Какая-то глупость…” Помните, у Набокова есть такой рассказ – “Возвращение Чорба”, где у героя умерла жена, и от избытка чувств он заказывает проститутку, и его застают? Вот Березовский, наоборот, всегда понимал, как надо себя вести. У нас друг лежал в больнице в Израиле, и Боря был в Израиле. Приехал и говорит: “Поганое ощущение. Не зашел проведать. Ну, не смог, ну просто совсем не захотел”. Он не расстраивался от того, что друг болен, – он расстраивался, что не может от этого расстроиться.
А: Да, очень глубокая вещь. Хотя мне кажется, что в отношении мамы у него этого не было. Мама и Катя
[177] – вот два человека, к которым у него было совсем другое эмоциональное отношение в те годы, когда я его знал… Но вы правы, он просто не умел испытывать страдание и оттого был счастливым человеком. Хотя в конце жизни это было уже далеко не так.
