Замечу, что в Чили пришедшие к власти либеральные экономисты физически уничтожили мощнейший компьютер, специально закупленный правительством социалистов в США для расчетов государственного плана. Уничтожили, чтобы не соблазняться. Понимая, что то, что пытаются посчитать социалисты, правильно посчитать попросту нельзя.
Избыточные права госчиновников принимать решения, касающиеся отдельных предприятий и граждан, – главная причина коррупции. Либеральные экономики менее коррумпированы не потому, что у бюрократии там другая ментальность или большая зарплата (хотя и это, конечно, имеет большое значение). Главное в ином: в нормальной экономике практически не остается вопросов, за решение которых можно давать взятки. Нет там и понятия “исключения”, когда “ничего нельзя, но все можно”. Предоставляя избыточные полномочия по принятию индивидуализированных решений себе, реформаторы не могли не дать аналогичные права своим подчиненным. И обычная для “либералов” страусиная позиция (“я честен, а с коррупцией в моем ведомстве пусть разбирается прокуратура”) никого не оправдывает, реформаторы ответственны за сохранение системы, традиционной советской “экономики торга и исключений”.
С преувеличением возможностей государства (вытекающим из абсолютизации собственных возможностей) связано и неадекватное представление о его роли. Автору лестно слышать, что правительство Ельцина—Гайдара в 1991 году спасло страну от голода и холода. Это, однако, преувеличение. Народ вообще значительно меньше зависит от государства, чем хочется верить правительственным чиновникам. И если государство не будет народу мешать, устраивая, например, войны или вводя продразверстку, никто не замерзнет и от голода не умрет. Особенно в России, где, несмотря на многолетний государственный патернализм, на правительство никто особенно не рассчитывает. Поэтому и не платятся налоги.
“Безответственный упрощенец”
Много лет назад один из моих мудрых учителей дал навсегда запомнившееся мне определение Ленину: “безответственный упрощенец”. Боюсь, что, несмотря на частое повторение тезиса о том, что “не бывает простых решений”, отечественные реформаторы призыва 90-х во многом заслужили то же название.
Заслужили технократической подменой реального мира схемой, игрой под названием “экономический механизм”. Критериями оценки успеха в этой игре стали не естественные и конечные цели экономического развития – качество и уровень жизни, а скорее средства достижения этих целей. Прежде всего финансовая стабилизация (аналогично индустриализации у большевиков). Соответственно внимательно отслеживались те показатели, которые характеризовали выбранные критерии (темпы инфляции). Я вовсе не за инфляцию, но стабильные цены не могут быть целью преобразований. Не являются они и единственным средством лечения болезней общества, которые остались “вне игры”.
Заслужили способностью не заниматься тем, чем неясно, как заниматься. Наглядный пример – социальная сфера. Осмысленные реформы пенсионной системы, здравоохранения, системы социальной защиты и т. д. так и не начались. Или можно иметь эффективную капиталистическую экономику и отнюдь даже не социалистическую, а типично советскую социалку (со спецполиклиниками, госдачами, фактическим отсутствием пенсионных фондов)?
Заслужили догматичным следованием чужим даже не идеям, а лозунгам. Я имею в виду не жесткую денежную политику, здесь как раз чужие советы “ужесточаться” были весьма кстати. Я прежде всего опять о приватизации. Не так давно один из самых главных наших олигархов доказывал мне успешность приватизации тем, что она, во-первых, состоялась и, во-вторых, не привела к гражданской войне. Более продвинутые, защищая приватизацию, цитируют теорему Рональда Коуза – еще одного нобелевского лауреата-чикагца: “Неважно, как собственность распределена, главное, что она распределена”. Боюсь, что точно так же, как теоремы геометрии Евклида не действуют в геометрии Лобачевского, теорема Коуза не вполне применима к нам. Слишком разная аксиоматика. Мог ли предположить (и одобрить) чикагский профессор распределение собственности, при котором приватизация только одного алюминиевого завода приводит к 20 трупам? Или покупку крупнейших предприятий страны на их собственные, то есть государственные, деньги? Или приобретение собственности через инвестиционные конкурсы, условия которых выполняются в 20% (или 10%?) случаев, а отыграть назад (отобрать собственность у обманувшего) легально практически нельзя? Более всего остального происшедшая приватизация повинна в том, что вопрос о гражданской войне до сих пор не снят с обсуждения.
Заслужили своим безудержным, детским оптимизмом. Он проявился уже в оценках ожидаемого роста цен после их освобождения в 1992 году. Позже – в ежегодных прогнозах экономического роста, который пока не начался, но обязательно начнется в следующем квартале. Совсем недавно – в прогнозах курса рубля сразу после 17 августа: какой там был потолок – 9,50? Примеры можно приводить до бесконечности.
Оптимизм, безусловно, связан с отмеченной выше характерной чертой наших реформаторов – серьезной переоценкой собственных способностей и возможностей. “У наших предшественников не получилось, но мы-то умные. Мы сможем”. Подобный оптимизм лежал в основе бессмысленно дорогих заимствований на рынке ГКО – “ведь завтра начнется экономический рост, соберем налоги, отобьемся”. Увы.
Он же оправдывал залоговые аукционы: “В этом году закроем дыру в бюджете, пусть и дешевой распродажей госсобственности, в следующем – начнется подъем и сбалансируем бюджет без всяких распродаж”. Подъема так и нет. Дорогой госсобственности почти не осталось.
Оптимизм же подвигнул на согласие взять на Россию весь внешний долг СССР. Согласовывая передачу этого долга и условия его реструктуризации, я исходил из того, что “относительно ВВП долг небольшой, к тому же есть много встречных обязательств – что-нибудь обязательно получим. Наладим экономический механизм – с долгами справимся”. Не справились. В последнее время многие экономисты заговорили о необходимости списания с России всего (или части) советского долга. Согласен. Но что делать уже с российскими долгами? Например, с почти 4 миллиардами долларов, взятыми через размещение евробондов летом 1998 года? По весьма высоким ставкам и, главное, накануне почти неизбежной девальвации. Тогда, когда все более или менее разумные банки замещали выданные рублевые кредиты валютными? Чем, кроме веры в чудесное избавление от девальвации, можно объяснить готовность брать (и тратить) дорогие доллары в такой момент?
Верой в чудо и надеждой на авось. Сегодня залатаем, завтра как-нибудь пронесет. Это и есть безответственность.
А вовсе не “крах либеральных реформ”.
И не “кризис долга”, а “кризис чувства долга”, как верно заметил один мой умный коллега.
Новые мифы
Давно и не мною замечено, что у многих революционеров любовь к человечеству удивительным образом совпадает с нелюбовью и неуважением к отдельному человеку. Так и у нас: миссия осуществления либеральных реформ выпала советским интеллигентам, внутренне далеким от либерализма – высокомерно самоуверенным, лишенным необходимого уважения к чужому мнению. А посему не утруждающим себя объяснением своих действий. И присвоившим себе право на мифотворчество и ложь. На ложь о достижениях, в том числе в областях, которые сами реформаторы считали важными.
