Ф: У него было много еврейского. Он был абсолютный еврей и по внешним чертам, и по манере разговора, и по интонациям, и по фамилии, имени, отчеству, и так далее. Безусловно, как советский человек, проживший долгую и результативную жизнь в советской системе, он испытал в полной мере, я уверен, всякие дискриминационные антисемитские вещи, которые тогда были повсеместно. Ментально он, безусловно, был еврей в том смысле, что он очень четко чувствовал свою обособленность от окружающих. Я бы сказал, что он был еврей в том, что у него было такое гибкое и парадоксальное сознание. Он мог смотреть на проблемы достаточно широко, это правда. У него был абсолютно нетривиальный, не ограниченный никакими клише или предубеждениями взгляд на вещи. Он любой истине готов был бросить вызов, бороться с любыми догмами. Это у него было очень еврейское свойство.
В то же время еврейское сознание, на мой взгляд, – это комбинация из вот этих качеств и при этом достаточно жестких ограничений с точки зрения морали. Что правильно, а что неправильно, что дозволено, а что не дозволено делать даже во имя достижения самых возвышенных и благородных целей.
Как-то он рассказывал, что с самого начала ставил перед собой задачу получения Нобелевской премии. Это было абсолютно еврейское сознание. Что там мелочиться? Нобелевская премия – вот более-менее достойная задача для моего размаха. А то, что он по пути к Нобелевской премии мог на тот свет отправить 10 человек, если бы считал, что это поможет, – вот это абсолютно не еврейское, да? Еврей же этим и отличается, что у него очень догматичное поведение в рамках, заданных очень жестким религиозным стандартом и ритуалом.
А: И верховенство договоров.
Ф: Ну, это то же самое. Договоры – это же часть морали. Для него вообще этого не существовало. Бога нет, значит, все дозволено.
Потому он так и колебался с точки зрения религии, что еврейство его стесняло своим догматизмом в определении дозволенных и недозволенных методов достижения цели. Ему гораздо больше нравились религии, где существует принцип искупления греха. Ему так проще было: да, согрешил, но ради благородной цели, к тому же могу искупить этот грех существенными материальными вливаниями в благородное дело. В этом отношении ему рамки иудаизма были тесны. Он их и не знал, этих рамок иудаизма.
А: Почему?
Ф: Он был человек малограмотный. Это для него была туманная сфера – что иудаизм, что не иудаизм. Но интуитивно он ощущал этот иудейский догматичный подход к коридору возможных поступков. Это его всегда стесняло, он был выше, шире и вне этого вообще. Поэтому мне кажется, что при большом количестве всяких еврейских штук в полном смысле слова евреем он, тем не менее, не был.
А: Можно ли сказать, что он бы добился успеха в любой социальной среде и в любой системе? Или это все-таки было какое-то особое сочетание – этот человек и этот бульон 90-х?
Ф: Да нет, он был талантливый человек, и он быстро перестраивался. Я думаю, что если бы он жил в более жесткой системе, в более организованной среде, он был бы другим человеком. Тогда, наверное, и результаты были бы какие-то другие. Больше или меньше – трудно сказать. Безусловно то, что его интеллектуальные и морально-волевые, эмоциональные качества многое позволяли.
А: Борис очень смелый был.
Ф: Да, смелый. В достижении конкретной цели он не останавливался ни перед чем, готов был поставить очень рискованно на карту все что угодно, умел договариваться с совершенно разными людьми, обладал замечательным качеством влюбляться в нужных ему на тот момент людей и влюблять в себя этих людей.
А: А это связанные вещи. Если сам не влюбляешься, и они в тебя не влюбляются.
Ф: Наверное, да. Хотя есть люди, которые умеют влюблять, оставаясь внутренне достаточно холодными. Он просто более артистическая натура, и он не играл эту роль, а вживался в нее, что называется, по системе Станиславского. Действительно погружался.
Просто грязная игра
А: Помнишь, как ты помогал мне получить деньги с Бориса, когда он мне был должен?
Ф: Помню, конечно. Я просто скажу, что он тебе не отдавал деньги, долго уже не отдавал. Я хотел тебе помочь, но с ним не разговаривал уже, я говорил с Бадриком, потому что понимал, что с Борей бессмысленно разговаривать, взывать к совести. А с моей точки зрения, это точно не имело никакого смысла, поскольку Бадрик у него отвечал за понятийную часть его жизни, так сказать. Я уже стал говорить: “Бадрик, вы признаете, что вы должны деньги?” Он говорит: “Признаю”. – “Бадрик, вы можете сказать, когда вы нам отдадите деньги?” Бадрик так подумал и сказал мне: “Я тебе через месяц скажу, когда я отдам”.
Ну хорошо, проходит положенный месяц. Через месяц звоню Бадрику, как я помню, ровно день в день. Говорю: “Бадрик, ты обещал сказать, когда вы сможете отдать деньги”. Он говорит: “Миша, посмотри на счете”.
А: Да, после этого он перезвонил мне и сказал то же самое.
Ф: Бадрик был действительно совсем другой в этом отношении человек.
А: Был такой момент, когда тебя Березовский чем-то сильно поразил и удивил?
Ф: Ну, например, меня сильно удивило, как он быстро договорился с Ромой.
А: Вот это я хотел вспомнить! Понимаешь, вся эта история коммерческого успеха была на наших глазах. Мы поехали отдыхать на яхте, я пригласил Березовского, а Герман
[80], соответственно, пригласил Рому.
Ф: Да, действительно. Причем, мне кажется, Боря как раз не думал, что надо именно с Ромой договариваться. В каком-то смысле ему повезло, потому что он же договаривался с кучей народу.
А: О разном.
Ф: О разном. И почти ничего из этого толком не получалось. Ну или что-то проходило, но таких крупных коммерческих успехов, честно говоря, было не видать. ЛогоВАЗ они сделали, но на фоне того, что к тому моменту уже разворачивалось, это все было маргинально. Надо сказать, что с Ромой ему просто действительно повезло.
Не думаю, что он так быстро разобрался в Роме. Рома – сложный человек. Я думаю, что это просто Борина обычная манера. Вот пришел Рома, рассказал некую схему. Схема показалась Боре комфортной. Она была абсолютно политизированная, лоббистская, с точки зрения интересов государства – нелогичная. Он увидел ходы, как он кому-то что-то объяснит, и это все может сработать.
А: И он создаст нефтяную компанию.
Ф: Да. И надо отдать должное Роме. Я, кстати, отдаю ему во всей этой истории основную роль.
А: В создании “Сибнефти”?
Ф: Конечно. То есть понятно, что какие-то основные политические договоренности Березовский фиксировал. Но я уверен, что Рома провел гигантскую работу с точки зрения отношений и с Омским НПЗ, и с “Ноябрьскнефтегазом”
[81]. Там был Лицкевич
[82], там был Городилов
[83], и так далее. И он летал, как бешеный, туда-сюда, их уговаривал. И кроме всего прочего, я думаю, что если бы не последовательность Ромы – а Рома последовательный человек, – Березовский точно в какой-то момент забыл бы что-то или пропустил, а вот Рома готов был терпеть сколько угодно. Он, можно сказать, жил там у Березовского в ЛогоВАЗе с утра до вечера, только чтобы тот доехал, подписал, позвонил, не забыл. Над душой у него стоял. И все, что нужно, он из него вытряс, потому что на тот момент Березовский был тот человек, который мог это сделать, и он это сделал.
