…И партийная народная интеллигенция
Интеллигенцию «вообще» Великий строй не жаловал, но таланты, надо признать, почитал. Им вменялось в обязанность драпировать реальность гуманными сказочными историями. Так ведь таланты все как один «мыслящие», значит, им-то реальность должна была быть понятной. Донести правду сложно, шаг влево, вправо — внутренняя тюрьма Лубянки, лагерь или психушка. Так в искусстве есть масса художественных приемов, с помощью которых можно было донести до людей сюрреализм перпендикулярно разъехавшихся реальной жизни и догм.
С помощью сатирических подтекстов это виртуозно делали Платонов, Булгаков, Хармс, платя за правду собственными исковерканными судьбами. Наотмашь, с обилием фактов и цифр резал правду-матку Солженицын. Не понимаю, как после его романа «Архипелаг ГУЛАГ» кто-то может называть сталинский террор клеветой, а после «Красного колеса» отрицать, что революция ленинцев переехала Россию и покатила свое красно-кровавое колесо по всей стране, давя любое сопротивление. А из его повести об одном только дне лагерной жизни репрессированного крестьянина можно узнать всю правду о лагерях. «Один день Ивана Денисовича» — не самый плохой день в жизни героя, скорее — хороший. Засыпая на нарах, Иван Денисович перебирает в голове его радости. В тот день его могли бы расстрелять, посадить в карцер за невыполнение нормы укладки кирпича, но повезло: и раствор подвезли, и кирпич подвернулся, и много других мелких удач в тот день случилось…
Эти произведения были каплями запрещенной литературы в море литературы «партийной и народной». Талантливые авторы помогали обманывать народ. Положим, те, кто умер на заре Великого строя, могли еще искренне верить в его созидательность — Горький, Николай Островский, Шолохов, Фадеев умерли, не успев отрезветь от обмана, который им подсунул строй, или умерли именно потому, что отрезвели. Но дальше-то! Дальше сознание самих «мыслящих и образованных» раздваивалось при виде пропасти между правдой жизни и правдой социалистического реализма.
У каждого из оставшихся в истории советской литературы писателей можно найти россыпь крупиц горькой иронии, вкрапленной в сюжеты о том единственным конфликте, который был дозволен соцреализмом, — о конфликте между «хорошим» и «очень хорошим». И все же вся правда о той действительности была не нужна даже самим мыслящим и пишущим.
Как и дореволюционных либералов, их больше заботило отсутствие прав для себя, а не для народа. Тут они быстро вспоминали, что критика власти всегда была флагом «образованного класса».
Противостояние шестидесятников советскому строю началось тогда, когда хрущевская оттепель сменилась брежневским закручиванием гаек. Они пытались протестовать против ввода войск в Чехословакию, против разгрома выставок художников — проходились по верхушкам произвола Великого строя, но о гнилости его фундамента не произнесли ни звука. Почти все они сами верили в то, что можно построить «социализм с человеческим лицом».
Это нехватка интеллектуальной смелости, боязнь быть честным даже с собой, помноженная на ту или иную степень безразличия к жизни народа. Ведь их собственная жизнь была не столь удручающа, они были частью номенклатуры.
У них были членство в Союзе писателей, спецполиклиники, рестораны Дома литераторов и Дома кино, их пускали за границу в обмен на то, что они там подоврут или хотя бы умолчат о чудовищной правде жизни своего народа.
Деньги, как правило, не тема в детских книжках, разве что в «Буратино» сюжет крутится вокруг денежек, зарытых на Поле чудес. А вот замечательный детский писатель Николай Носов в одной из книг серии «Приключения Незнайки» отправляет малышей-коротышей в мир капитализма, где были деньги — фертинги и сантики. Друзья быстренько устроили там революцию и денежки отменили. Ну кто заставлял автора промывать мозги деткам?
В такой полусказочной атмосфере пребывала почти вся советская интеллигенция, в среде которой модно было подчеркивать непрактичность и бессребреничество. Крохотными крупицами правда прорывалось в сознание «мыслящих», робкими стежками ложилась на бумагу. Останавливал не только страх наказания, просто интеллектуальная смелость — штука крайне неудобная для жизни.
У Юрия Трифонова тема денег представлена, пожалуй, шире, чем у других советских писателей. В его романе «Утоление жажды» появляется совершенно нетипичный для героев Великого строя персонаж, экскаваторщик Нагаев, который мотается по всей стране с одной целью — заработать как можно больше. «Нагаева не любили. Его считали жмотом — "за копейку удавится"» — и одновременно завидовали его известности, уважению, которым он пользовался у начальства, «его умению работать и крупным деньгам». Мимоходом всплывают и другие штрихи социалистического производства — разряды рабочим повышаются… за деньги! Проще говоря, за взятки.
Мается безденежьем трифоновский герой повести «Обмен». На лечение матери ему нужно занять денег — «такая гадость: занимать деньги». Занимает-таки у коллеги по работе Тани, с которой у него был короткий роман: «Из-под кипы чистого белья она достала газетный сверток, развернула и дала Дмитриеву пачку денег». А Таня, оказывается, копила деньги целый год (!), чтобы купить себе новое пальто. Но не купила, потому что магазины были пусты. Так пусть лучше мужчина, от любви к которому она так и не излечилась, на эти деньги вылечит свою маму. Минуточку, почему для лечения мамы были нужны деньги, раз при Великом строе была бесплатная медицина?! Была. Только без денег мать было не вылечить.
Александр Бек сумел издать свою книгу «Новое назначение» в Германии. Вот где правда-то! Не эпохальное осмысление исторических изломов, а обыденная правда, которая шрамами ложилась на жизнь каждого. Герой книги ударно вкалывал на стройках социализма, прошел путь от инженера-стажера до наркома танковой промышленности, чудом избежал репрессий, преданно служил партии. И вдруг его назначают послом в неприметную страну. Здоровье разрушено суровым режимом, который герой сам себе создал, отдавая все силы Великому строю, он умирает от рака. В больничном одиночестве крутится в голове одна мысль: «Почему он так поступал? Ведь понимал, где правда». Понимал, что нельзя строить завод как приказывали, понимал, что врали на партсобраниях, приписывая цифры к выполнению планов. Все понимал, но… В последний момент сердце ухало, и, закрывая глаза на правду, он ставил свою подпись под ложью. И вот теперь от этой лжи корчится отравленное тело. От нее нестерпимая боль.
Претензии к «мыслящим» того времени не в том, что они не подхватили крик Солженицына, а в том, что они, подобно интеллигенции дореволюционной, не очень-то думали о жизни народа. Они жили собственными обидами на Великий строй: кладут на полку фильмы, приходится писать в стол. Но даже в тех фильмах, что ложились на полки, в неопубликованных книгах они не пытались объяснять всю бесстыжую бессмыслицу того строя. Сложилась у русских мыслящих и оппозиционно настроенных традиция замыкаться на собственных обидах и претензиях к власти. Они удивляются, почему народ их не слышит. Так они и не прикладывали усилий, чтобы быть услышанными. Зато винить народ в том, что тот мало что понимает, — это у «мыслящих» запросто.
