“Она опускалась на пол около стула, на котором сидел Есенин, – так Мариенгоф описывает типическую ситуацию ухода и возвращения, – обнимала его ногу и рассыпала по его коленям красную медь своих волос:
– Anguel.
Есенин грубо отталкивал ее сапогом:
– Поди ты к… – и хлыстал отборной бранью.
Тогда Изадора улыбалась еще нежнее и еще нежнее произносила:
– Serguei Alexandrovitsh, lublu tibia”
[1253].
По пословице, “аминем беса не избыть”, и чем умильнее Айседора называла Есенина “ангелом”, тем резче он огрызался “чертом”. Но та не отступала, перенося брань и даже побои – опять-таки по пословице: “Понравится сатана пуще ясного сокола”; “ruska lubov” – таким восторженным восклицанием ответила она как-то на есенинский злобный тычок. “Кончалось все одним и тем же”
[1254]: “Поеду на свою Пречистенку клятую. Дунканша меня ждет. <…> Поеду. Будь она неладна!
[1255]
“– Что с тобой, Сергей, любовь, страдания, безумие? – однажды спросила Е. Стырская у Есенина (рубеж 1921–1922 годов).
– Не знаю. Ничего похожего с тем, что было в моей жизни до сих пор. Айседора имеет надо мной дьявольскую власть. Когда я ухожу, то думаю, что никогда больше не вернусь, а назавтра или послезавтра я возвращаюсь. Мне часто кажется, что я ее ненавижу. <…>
– Почему же ты тогда от нее не убегаешь?
– Не знаю. Не нахожу ответа. Иногда мне хочется разнести все в Балашовском особняке (на Пречистенке. – О. Л., М. С.), камня на камне не оставить. И ее в пыль!”
[1256]
И вот уже Айседора меняется с Есениным ролями: не он “черт”, а ее власть – “дьявольская”. С тех пор как при первой встрече Дункан “поманила его к себе”, поэт не раз чувствовал, что начинает себя терять. До этого он всегда вел свою политику, только в тактических целях притворяясь зависимым и послушным. Но сентябрьским вечером 1921 года и в дальнейшем с Айседорой никогда не подводившая его прежде интуиция все же изменила ему:
“Вид их вместе всегда заставлял припоминать старую латинскую фразу о маленьком полководце и большом мече: “Кто это привязал Сципия к мечу?” Это был первый случай в жизни соломенного поэта, когда его перехитрили <…>
Она (Дункан. – О. Л., М. С.) прикидывалась покорной и водила за собой мнимого господина”
[1257].
Этот парадокс ведомого хулигана (“черта”) и ведущей его жертвы (твердящей: “ангел”) Айседора разыгрывала в своем знаменитом танце с шарфом.
“Нет, она уже не статуя, – так этот танец описан в книге И. Одоевцевой “На берегах Сены”. – Она преобразилась. Теперь она похожа на одну из тех уличных женщин, что “любовь продают за деньги”. Она медленно движется по кругу, перебирая бедрами, подбоченясь левой рукой, а в правой держа свой длинный шарф, ритмически вздрагивающий под музыку, будто и он участвует в ее танце. <…>
Шарф извивается и колышется. И вот я вижу – да, ясно вижу, как он оживает, как шарф оживает и постепенно превращается в апаша. <…> Апаш, как и полагается, сильный, ловкий, грубый хулиган, хозяин и господин этой уличной женщины. Он, а не она, ведет этот кабацкий, акробатический танец, властно, с грубой животной требовательной страстью подчиняя ее себе, то сгибает ее до земли, то грубо прижимает к груди, и она всецело покоряется ему. Он ее господин, она его раба. <…>
Но вот его движения становятся менее грубыми. Он уже не сгибает ее до земли и как будто начинает терять власть над ней. Он уже не тот, что в начале танца.
Теперь уже не он, а она ведет танец, все более и более подчиняя его себе, заставляя его следовать за ней.
Айседора Дункан.
Москва. Август 1921 (?)
Выпрямившись, она кружит его, ослабевшего и покорного, так, как она хочет. И вдруг резким и властным движением бросает апаша, сразу превратившегося снова в шарф, на пол и топчет его ногами. <…>
Есенин смотрит на нее. По его исказившемуся лицу пробегает судорога.
– Стерва! Это она меня!.. – громко отчеканивает он.
Он <…> трясущейся рукой наливает себе шампанское, глотает его залпом и вдруг с перекосившимся, восторженно-яростным лицом бросает со всего размаха стакан о стену.
Звон разбитого стекла. Айседора по-детски хлопает в ладоши и смеется:
– It’s for a good luck!
Есенин вторит ей лающим смехом:
– Правильно! В рот тебе гудлака с горохом!”
[1258]
“…Он был только партнером, похожим на тот кусок розовой материи, – безвольный, трагический, – так Мариенгоф комментирует этот танец с шарфом, виденный им в Москве.
– Она танцевала.
– Она вела танец”
[1259].
Айседора знала, чем приманить поэта. Мнимое богатство, жизнь на широкую ногу, сплетни, перерастающие в легенды, – это все использовалось танцовщицей, “ведущей танец”, только для затравки; главное же – она все делала для того, чтобы перед Есениным всегда маячил призрак всемирного признания. О том, как Дункан этого добивалась и как ее приемы действовали на ведомого, рассказывает И. Шнейдер. Есенин провожает свою знаменитую подругу на петроградский поезд (февраль 1922 года); ей хотелось бы захватить его с собой. Тут-то и идет в дело блокнот, одолженный у Шнейдера, и волшебный карандаш:
Айседора, взяв у меня записную книжку, с увлечением чертила, объясняя Есенину роль хора в древнегреческом театре. Смелой линией нарисовав полукруг амфитеатра, она замкнула “орхестру” и, поставив в центре ее черный кружок, написала под ним: “Поэт”. Затем быстро провела от точки множество расходящихся лучей, направленных к зрителям.
– Мы будем выступать вместе! – говорила она Есенину. – Ты один заменишь древнегреческий хор. Слово поэта и танец создадут такое гармоническое зрелище, что мы… Wir werden dem ganzen Welt beherrschen (Мы покорим весь мир. – О. Л., М. С.)! – рассмеялась Айседора. Потом вдруг наклонилась ко мне и умоляющим голосом тихо сказала: – Уговорите Езенин ехать вместе с нами в Петроград…
