– Да его и не надо уговаривать. Сергей Александрович, хотите в Петроград?
Он радостно закивал головой, обращаясь к Айседоре:
– Изадора! Ти… я…. Изадора – Езенин – Петроград!
[1260]
Но эта радость продолжалась до первого поцелуя. Роман Есенина с Дункан начался с объятий – слишком для него поспешных, слишком смелых и откровенных: сразу “поцеловала его в губы”, “поцеловала еще раз’, “с закрытыми глазами <…> повторила этот поцелуй”. Такое начало отношений самым печальным образом повлияло на весь их дальнейший ход: отныне для Есенина под подозрением оказались оба – и она, и, что гораздо хуже, он сам.
“…Я думаю, – написала в своих мемуарах Л. Кинел, – что она была самой знаменитой куртизанкой нашего времени в старинном, широком и величественном понимании этого слова”
[1261]. Но Есенин не видел в любвеобильной натуре Дункан ничего величественного и изысканному слову “куртизанка” предпочитал русскую брань. Отзвук крепких выражений, на которые по адресу Айседоры поэт никогда не скупился, слышится в его знаменитых стихотворениях 1923 года – “Сыпь, гармоника! Скука… Скука…” и “Пой же, пой. На проклятой гитаре…”. Стырская явно опережает события, утверждая, что именно первую “встречу Есенин позднее описал в Берлине стихами, горькими, как водка”. Но одно несомненно: стихи эти (“Наша жизнь – поцелуй да в омут”) стали следствием тех первых поцелуев, нетерпеливых и жадных.
Кажется, что Есенин прямо воспользовался чувствами ненависти и отвращения, которые порой внушала ему Дункан, чтобы развить до последнего предела мотивы любви-презрения и любви-скуки из блоковского цикла “Черная кровь”.
У Блока:
Даже имя твое мне презренно,
Но когда ты сощуришь глаза,
Слышу, воет поток многопенный,
Из пустыни подходит гроза.
Глаз молчит, золотистый и карий,
Горла тонкие ищут персты…
Подойди. Подползи. Я ударю —
И, как кошка, ощеришься ты…
У Есенина:
Сыпь, гармоника, – скука, скука…
Гармонист пальцы льет волной.
Пей со мною, паршивая сука,
Пей со мной!
Излюбили тебя, измызгали
Невтерпеж.
Что ж ты смотришь синими брызгами,
Или в морду хошь?!
В огород бы тебя, на чучело,
Пугать ворон!
До печенок меня замучила
Со всех сторон!
Я с тобою из женщин не с первою —
Много вас!
Но с такою, как ты, стервою
Лишь в первый раз!
Сыпь, гармоника, сыпь, моя частая,
Пей, выдра, пей!
Мне бы лучше вон ту, сисястую, —
Она глупей.
И чем дальше, тем звонче,
То здесь, то там…
Я с собой не покончу,
Иди к чертям!
К вашей своре собачьей
Пора б простыть!..
Дорогая, я плачу…
Прости, прости!
<…>
Пой же, пой. На проклятой гитаре
Пальцы пляшут твои в полукруг.
Захлебнуться бы в том угаре,
Мой последний, единственный друг.
Не гляди на ее запястья
И с плечей ее льющийся шелк.
Я искал в этой женщине счастья,
А нечаянно гибель нашел.
Я не знал, что любовь – зараза,
Я не знал, что любовь – чума.
Подошла и прищуренным глазом
Хулигана свела с ума.
Пой, мой друг. Навевай мне снова
Нашу прежнюю буйную рань.
Пусть целует она другова,
Молодая красивая дрянь.
Ах, постой. Я ее не ругаю.
Ах, постой. Я ее не кляну.
Дай тебе про себя я сыграю
Под басовую эту струну.
Льется дней моих розовый купол.
В сердце снов золотых сума.
Много девушек я перещупал.
Много женщин в углах прижимал.
Да! Есть горькая правда земли,
Подсмотрел я ребяческим оком:
Лижут в очередь кобели
Истекающую суку соком.
Так чего ж мне ее ревновать.
Так чего ж мне болеть такому.
Наша жизнь – простыня и кровать.
Наша жизнь – поцелуй да в омут.
Пой же, пой! В роковом размахе
Этих рук роковая беда.
Только знаешь, пошли их на хер…
Не умру я, мой друг, никогда.
В “Пой же, пой…” почти дословно процитирована строка из “Черной крови”: “Но когда ты сощуришь глаза” – “Подошла и прищуренным глазом…”), а в “Сыпь, гармоника…” строка “Глаз молчит, золотистый и карий” меняет цвет: “Что ж ты смотришь синими брызгами…” – для большего портретного сходства с Айседорой. Остальные переклички ясно указывают на то, в каком направлении Есенин смещает блоковский романс: к бытовой, физической ощутимости, предельной обнаженности и испове-дальности. Так, блоковский мотив “приближения – отталкивания” (“Подойди. Подползи. Я ударю – / И, как кошка, ощеришься ты”) переведен на кабацкий язык (“Пей со мною”; “Иди к чертям!”); нарастает речевая агрессия (“Я ударю” – “Иль в морду хошь?!”); строка: “Даже имя твое мне презренно” – отзывается скандальным множеством презренных имен (“сука”, “стерва”, “выдра”, “дрянь”; в одной из редакций “Пой же, пой…” выскакивает подразумеваемое, но в итоге так и не сказанное – “блядь”
[1262]). Подхватывая блоковские трехстопные анапесты, Есенин все время сбивает размер; логика нарушается, связь между строками расшатывается; риторические фигуры захлебываются в эмоциях и брани. На место блоковской правды мифа врывается житейская “правда-матка” – пьяная истерика, тоска, бравада и раскаяние. Такая правда должна шокировать не только грубостью слов, но и заострением приема – например, концентрацией резких средств (инверсия, внутренняя рифма, громкость аллитераций и ассонансов) в строках из “Пой же, пой…”: “Лижут в очередь кобели / Истекающую суку соком”.
При этом, в отличие от блоковского и любого другого романса, стихотворения Есенина, несомненно, рассчитаны на эффект узнавания: за строками о “дряни” – она, Дункан. Работая над “Пой же, пой…”, поэт даже испугался карикатурного сходства своих стихов с самыми грубыми сплетнями об Айседоре и заменил эпитет в строке: вместо “изжитая, красивая дрянь” – “молодая, красивая дрянь”. Тем не менее адресат был очевиден для всех; неудивительно, что позже есенинское обещание Миклашевской: “Я буду писать вам стихи” – вызовет смеховую реакцию Мариенгофа: “Такие же, как Дункан?”
[1263] Узнаваемы были и бытовые ситуации, стоящие за каждым стихотворением, соответствующие разным стадиям опьянения: горькие упреки в “Пой же, пой…”, отчаянная брань, разрешающаяся слезами раскаяния, – в “Сыпь, гармоника…”; знавшие Есенина и Дункан легко могли припомнить соответствующие сцены из их совместной жизни.
