Москва. 1921
Таких ночей стало семь в неделю и тридцать в месяц.
Как-то я попросил у Изадоры Дункан воды.
– Qu’est-ce que c’est “vodi”?
– L’eau.
– L’eau?
– Изадора Дункан говорит, что она забыла, когда последний раз пила “L’eau”.
Шампань, коньяк, водка
[1280].
Гармония дневных занятий с детьми эллинскими танцами резко противоречила этому ночному хаосу.
“На Пречистенке, 20 <…> функционировало отделение Древней Эллады, – вспоминает Э. Герман. – Наутро после свадьбы Сергея и Айседоры, уходя из ее (теперь – их) особняка, я столкнулся с движущейся к умывальной комнате вереницей белых детских хитонов. В свете раннего утра они показались мне призраками.
В этом призрачном американско-эллинском мире жил Сергей. Трудно было не улыбнуться при этой мысли”
[1281].
Буйство Есенина и его собутыльников грозило подорвать репутацию школы. Позже администратор школы И. Шнейдер вынужден был юлить перед властями. “…Представитель Главпрофобра <…>, – писал он Луначарскому, – не удержался от того, чтобы в официальном разговоре, который вел, коснуться опять всех тех вздорных сплетен и слухов, распространявшихся одно время самой дурной частью так называемого общества вокруг имени Айседоры Дункан, к которой они относились по вполне понятным причинам враждебно. Не буду Вас затруднять перечислением архиглупых сплетен <…> Я утверждаю только, что “оргий”, “выстрелов”, “скандалов” <…> в Школе никогда не было и быть не могло, несмотря на то что даже “в Главпрофобре известны такие факты”. Стыдно за государственное учреждение, которое работу обывательских кумушек регистрирует у себя за “факты”. Больно за великую артистку и женщину, гостью советской России, где зарвавшиеся чиновники новейшей формации уже, так сказать, “официально” оскорбляют Дункан…”
[1282]
Нужно ли говорить, что сплетни насчет “скандалов” не были такими уж “архиглупыми” – разве что до “выстрелов” не дошло.
Итак, чуть ли не каждый день на Пречистенке праздник: “оргийные ночи”
[1283], “море разливанное вина”
[1284]. Но это праздник Цирцеи: поэт заколдован. Ориентация в мире отныне потеряна, верная интуиция – все больше подводит, чувство меры – все чаще изменяет. И мир вокруг становится призрачным, неощутимым – как во сне.
Однако “все это были только цветочки. А уж ягодки, полные горечи и отравы, созрели за границей – в Европе и Америке.
Есенин уехал с Пречистенки надломленным, а вернулся из своего свадебного путешествия по Европе и обеим Америкам безнадежно сломленным”
[1285].
Отъезду предшествовали два ритуала, отмеченные особыми знаками и игрой судьбы.
Сначала состоялся официальный ритуал – бракосочетание. Всю жизнь Айседору преследовали роковые предчувствия и совпадения. “Перед отъездом из Лондона (в советскую Россию. – О. Л., М. С.) я пошла к гадалке, – рассказывает она в “Моей жизни”, – которая сказала: “Вы отправляетесь в долгое путешествие. У вас в жизни будет много необычного, много неприятностей, вы выйдете замуж”. При слове “замуж” я оборвала ее смехом. Разве я не выступала всегда против брака? Я никогда не выйду замуж. “Поживем – увидим”, – возразила предсказательница”
[1286]. И вот предсказание сбылось: 2 мая 1922 года Есенин и Дункан зарегистрировали брак в загсе Хамовнического совета; и он и она взяли двойную фамилию Есенин-Дункан.
Сергей Есенин с Айседорой Дункан в день бракосочетания. Слева – Ирма Дункан
Москва. 2 мая 1922
А затем пришло время для дружеского ритуала: при прощании Есенин и Мариенгоф обменялись стихотворными посланиями.
“Наш поезд на Кавказ отходит через час, – вспоминает автор “Романа без вранья”. – Есенинский аэроплан отлетает в Кенигсберг через три дня.
– А я тебе, дура-ягодка, стихотворение написал.
– И я тебе, Вяточка.
Есенин читает, вкладывая в теплые и грустные слова теплый и грустный голос:
Прощание с Мариенгофом
Есть в дружбе счастье оголтелое
И судорога буйных чувств —
Огонь растапливает тело,
Как стеариновую свечу.
Возлюбленный мой! дай мне руки —
Я по-иному не привык, —
Хочу омыть их в час разлуки
Я желтой пеной головы.
Ах, Толя, Толя, ты ли, ты ли,
В который миг, в который раз —
Опять, как молоко, застыли
Круги недвижущихся глаз.
Прощай, прощай. В пожарах лунных
Дождусь ли радостного дня?
Среди прославленных и юных
Ты был всех лучше для меня.
В такой-то срок, в таком-то годе
Мы встретимся, быть может, вновь…
Мне страшно, – ведь душа проходит,
Как молодость и как любовь.
Другой в тебе меня заглушит.
Не потому ли – в лад речам
Мои рыдающие уши,
Как весла, плещут по плечам?
Прощай, прощай. В пожарах лунных
Не зреть мне радостного дня,
Но все ж средь трепетных и юных
Ты был всех лучше для меня”
[1287]. В ответ Мариенгоф прочел свое стихотворение:
Прощание с Есениным
Какая тяжесть!
Тяжесть!
Тяжесть!
Как будто в головы
Разлука наливает медь
Тебе и мне.
О, эти головы,
О, черная и золотая.
В тот вечер ветреное небо
И над тобой,
И надо мной
Подобно ворону летало.
Надолго ли?
О, нет.
По мостовым, как дикие степные кони,
Проскачет рыжая вода.
Еще быстрей и легкокрылей
Бегут по кручам дни.
Лишь самый лучший всадник
Ни разу не ослабит повода.
Но все же страшно:
Всякое бывало,
Меняли друга на подругу,
Сжимали недруга в объятьях,
Случалось, что поэт
Из громкой стихотворной славы
Шил женщине сверкающее платье…
А вдруг —
По возвращенье
В твоей руке моя захолодает
И оборвется встречный поцелуй!
Так обрывает на гитаре
Хмельной цыган струну.
Здесь все неведомо:
Такой народ,
Такая сторона.
Оба послания оказались пророческими; как писал Мариенгоф, по возвращении Есенина “предугаданная грусть <…> “Прощаний” стала явственна и правдонастояща”. Поэты не напрасно боялись предстоящей разлуки: “Мне страшно, – ведь душа проходит, / Как молодость и как любовь” – “Но все же страшно: / <…> А вдруг – / По возвращенье / В твоей руке моя захолодает / И оборвется встречный поцелуй.” Так и случилось. При новой встрече, после возвращения Есенина из-за границы, тот сразу же прочтет своему другу первый вариант “Черного человека”. И тогда же ночью Мариенгофу придется вспомнить строки из страшной поэмы – когда невменяемый Есенин уронит ему “на плечо голову; как не свою, как ненужную, как холодный костяной шар”
[1288]. Так имажинистские метафоры “Прощаний”: уши как плещущие весла (“Мои рыдающие уши, / Как весла, плещут по плечам”); небо как ворон над налитой медной тяжестью головой (“Как будто в головы разлука наливает медь”; “В тот вечер ветреное небо / Подобно ворону летало”) – стали предсказанием, предвестием обезумевших метафор “Черного человека”:
