– Как вы объясняетесь, не зная языка?
– А вот так: моя – твоя, моя – твоя… – И он задвигал руками, как татарин на ярмарке. – Мы друг друга понимаем, правда, Сидора?
[1373]
Главное, чего добивалась знаменитая лицедейка, – это любой ценой обратить на себя внимание молодого супруга. А уж затем, насладившись приступами того, что она называла: “Ruska lubov!”
[1374], – его грубостью, а порой и пинками, – обессиливала гнев лаской: то сладострастно целовала пяточки, то как бы усыпляла в материнских объятиях.
Через некоторое время, в Америке и после, Айседора убедится, что такие упражнения – сначала будить в муже зверя, а затем укрощать его – опасны и не проходят безнаказанно. Ну а пока что, во время европейского турне, единственным верным средством “мужа Дункан” в борьбе с ее цирцеиной любовью оставалось бегство. Впоследствии больше всего Есенину нравилось рассказывать (или придумывать) истории именно о том, как он сбегал от Айседоры. “…Как вор, бежал от нее на океанском пароходе, – вдохновенно врал он Чернявскому, – ожидая погони, чувствуя, что не в силах более быть с нею больше (так! – О. Л., М. С.) под одной крышей”
[1375].
Память Есенина путает воображаемое с реальным, желаемое с действительным – таково одно из следствий его фантастических в своей бессмысленности и беспорядочности отношений с Дункан.
“…Я <…> со всем барахлом в Бельгию ехал! – начинает он в беседе с Эрлихом один из своих рассказов, может быть, вымышленных. – А Изадора в это время в Берлине была. Вот это да!
– В Бельгию?
– Очень просто! В Бельгию! Довезли до границы и скинули!
– Как же ты вылез оттуда?
– Тоже довольно просто. Сел и стал думать. Час думал, другой, ну и
придумал. Пошел к начальнику станции, взял его за руку и говорю: – Изадора Дункан! – Потом ткнул себя пальцем в грудь и говорю: – Муа мари! – Потом показываю рукой на телеграф и опять говорю: – Изадора Дункан Берлин! – А потом опять на себя: – Мари! Есенин!…..Ну, а потом ткнул пальцем в пол и говорю: – Здесь!
– И понял?
– В момент понял! И телеграмму дал, и к себе отвел, и кофеем напоил! Ну а потом и Дункан приехала. На аэроплане.
Он некоторое время сидит молча, а затем весело хохочет.
– Что ты?
– Да так! Уж очень все это здорово было!”
[1376]
Война между супругами шла с переменным успехом. Н. Крандиевская-Толстая рассказывает о берлинских маневрах (24 июня 1922 года):
Однажды ночью к нам ворвался Кусиков, попросил взаймы сто марок и сообщил, что Есенин сбежал от Айседоры.
– Окопались в пансиончике на Уландштрассе, – сказал он весело, – Айседора не найдет. Тишина, уют. Выпиваем, стихи пишем. Вы смотрите не выдавайте нас.
Но Айседора села в машину и объехала за три дня все пансионы Шарлотенбурга и Курфюрстендама. На четвертую ночь она ворвалась, как амазонка, с хлыстом в руке в тихий семейный пансион на Уландштрассе. Все спали. Только Есенин в пижаме, сидя за бутылкой пива в столовой, играл с Кусиковым в шашки. Вокруг них в темноте буфетов на кронштейнах, убранных кружевами, мирно сияли кофейники и сервизы, громоздились хрустали, вазочки и пивные кружки. Висели деревянные утки вниз головами. Солидно тикали часы. Тишина и уют, вместе с ароматом сигар и кофе, обволакивали это буржуазное немецкое гнездо, как надежная дымовая завеса, от бурь и непогод за окном. Но буря ворвалась и сюда в образе Айседоры. Увидя ее, Есенин молча попятился и скрылся в темном коридоре. Кусиков побежал будить хозяйку, а в столовой начался погром.
Айседора носилась по комнатам в красном хитоне, как демон разрушения. Распахнув буфет, она вывалила на пол все, что было в нем. От ударов ее хлыста летели вазочки с кронштейнов, рушились полки с сервизами. Сорвались деревянные утки со стены, закачались, зазвенели хрустали на люстре. Айседора бушевала до тех пор, пока бить стало нечего. Тогда, перешагнув через груды черепков и осколков, она прошла в коридор и за гардеробом нашла Есенина.
– Quittez ce bordel immediatement, – сказала она ему спокойно, – et suivez-moi [Покиньте немедленно этот бордель… и следуйте за мной].
Есенин надел цилиндр, накинул пальто поверх пижамы и молча пошел за ней. Кусиков остался в залог и для подписания пансионного счета
[1377].
В Берлине победа осталась за Айседорой, зато Есенин возьмет реванш в Венеции. Он будет скрываться в течение всей ночи, а затем, угрожая новым бегством, добьется расширения своих прав. Их мирные переговоры зафиксированы в мемуарах переводчицы, Л. Кинел:
– Никаких этих чертовых приказов. Я не больной и не ребенок. Скажите ей это. <…>
Айседора молчала. <…>
– Я не собираюсь ходить вокруг да около, обманывать… Я хочу полной свободы, других женщин – если вздумается… Если она хочет моего общества, я останусь у нее в доме, но не потерплю вмешательства… <…>
Я знаю, что выглядела виноватой, смущенной; Айседора заметила, что я многое недоговариваю. Но в этот раз она и не настаивала, она просто следила за лицом Есенина. А он продолжал отстаивать себя:
– Я не собираюсь сидеть взаперти в отеле как раб. Если я не могу делать что хочется, я – уйду. Я могу сесть здесь на пароход и уехать в Одессу.
Айседора уловила слово Одесса, и глаза ее наполнились страхом. Есенин увидел это и откинулся на спинку стула с удовлетворенным видом. Тут он одержал верх. Это было видно. Он мог добиться чего угодно, если грозился уйти. Несколько минут он казался погруженным в собственные мысли: лоб наморщен, лицо сосредоточенно. Потом медленно улыбнулся и задумчиво произнес:
– Будет любопытно… Эти француженки… Я так много о них слышал…
И все это, как маленький мальчик, которому предстоят необыкновенные удовольствия
[1378].
Не выдержав этой улыбки, Л. Кинел бросила в лицо Есенину: “А все ж вы порядочная сволочь”
[1379], – и на этом ее служба у Дункан завершилась.
5
Так погоня за славой оборачивается бегством – конечно, не только от Айседоры, прежде всего от собственной муки. Когда супруги отбывают из Берлина в Париж на “двух многосильных “мерседесах”” (29 июня 1922 года), Дункан рассчитывает по пути посетить Кельн и Страсбург, чтобы “познакомить поэта с готикой знаменитых соборов”
[1380]. Напрасный труд! Немецкие соборы, парижские дворцы, красоты Венеции и Рима – бегущий Есенин ничего этого как будто не заметил: вся европейская культура пролетела мимо него. “В Венеции архитектура ничего себе… – рассказывал он уже в Москве Мариенгофу, – только во-ня-я-ет”. Воняет – вот и все впечатления.
