Воровство? После разгрома номера в отеле “Крийон”, когда Есенина забрали в полицию, Дункан обнаружила в его портфеле припрятанные им две тысячи долларов. “Господи, Мери, – воскликнула она, открыв портфель, – неужели я вскормила змею на своей груди? Нет, не верю, бедный Сережа. Я уверена, что он и сам не знал, что делал”
[1411].
В письмах друзьям из-за границы Есенин жаловался на бедность Дункан: “Все ее банки и замки, о которых она пела нам в России, – вздор. Сидим без копеечки, ждем, когда соберем на дорогу, и обратно в Москву” (письмо Мариенгофу, 12 ноября 1922 года)
[1412]; “Здесь у Айседоры нет не только виллы, о которой она врала, а даже маленькой вилочки. Одни ножки, да и те старые!” (несохранившееся письмо Шершеневичу)
[1413]. Сетования “молодого мужа” на непрактичность и расточительность супруги оборачивались манией – прятать от Айседоры деньги, втайне от нее покупать дорогие вещи. Болезненный, перевернутый крестьянский инстинкт толкал поэта к отчаянным попыткам урвать последние крохи с дункановского – уже далеко не барского – стола.
Однако Айседора и это прощала Есенину.
Метафорический итог есенинской заграничной сказки подвел Мариенгоф. Вернувшись в Москву, Есенин предстал перед своим другом суетящимся вокруг своего дорогого, импортного чемодана:
“Есенин вынимает из кармана всякие ключи, звенящие на металлическом кольце, – с горечью вспоминает Мариенгоф, – и, присев на корточки, отпирает сложные замки “кофера”.
– В Америке эти мистеры – хитрые дьяволы! Умные! В Америке, Толя, понимают, что человек – это вор!
И поднимает крышку. В громадном чемодане лежат бестолковой кучей – залитые вином шелковые рубашки, перчатки, разорванные по швам, галстуки, носовые платки, кашне и шляпы в бурых пятнах”
[1414].
Сказка кончилась чемоданом, который набит нелепо нажитым и нелепо загаженным добром. Чемоданом – вместо разбитого корыта.
Сергей Есенин. Баку. 1924
Глава десятая
“Для того, чтобы ярче гореть” (1923–1924)
1
Ключом к тому периоду биографии Есенина, о котором пойдет речь в этой и следующей главах, может послужить метафора, положенная в основу повести Р.-Л. Стивенсона “Странная история доктора Джекила и мистера Хайда”. Вот как еще в 1904 году пересказывал фабулу стивенсоновского произведения Константин Бальмонт: “Герой повести Стивенсона Странная история доктора Джекиля и мистера Хайда, мудрый благородный врач, превращался иногда силою зелья в мистера Хайда, чтобы в этом виде отдаваться своим порочным наклонностям, и потом силою зелья превращался в д-ра Джекиля”
[1415].
В мемуарах о Есенине, относящихся к 1923–1924 годам, многократно запечатлено его почти волшебное превращение из “доктора Джекила” в “мистера Хайда” и обратно. Первая стадия подобных метаморфоз, изменявших не только внутреннее состояние, но и самую внешность поэта, хорошо описана в воспоминаниях А. Назаровой: “Вино делало его совершенно другим. Злой, придирчивый, с какими-то полузакрытыми бесцветными глазами – он совершенно не был похож на того спокойного, всегда с ласковой улыбкой, Е<сенина>, каким он был трезвый”
[1416].
Иногда, впрочем, поэт мог превратиться в “Хайда” и без принятия зелья. Часто он накручивал себя трезвого до циничных выходок или опасной истерики. Подтверждение находим в следующем эпизоде из мемуаров А. Сахарова: “На столе кипел русский самовар. Есенин разгорячился в споре, да так рванул за скатерть, что самовар только блеснул золотым боком. И как мы не обварились – чудо! Спор мгновенно прекратился. Минуты три все молчали, смотрели друг на друга, а потом на лежащий самовар, и вдруг по почину Есенина все расхохотались и мирно продолжали беседу о поэзии. Сергей Александрович сделался тихим, внимательным ко всем, как бы извиняющимся”
[1417].
Весь цикл есенинских превращений описан, например, И. Романовским. Мемуарист начинает с портрета трезвого Есенина-”Джекила” в январе 1924 года: “Он совершенно очаровал меня и всех своим обликом и манерой держаться – простой, любезной и в то же время полной достоинства”
[1418]. Затем Романовский рассказывает о своих мучениях с опоенным водочным зельем Есениным-”Хайдом” перед его выступлением в ленинградской капелле 14 апреля 1924 года:
Стемнело, близился вечер, на подступах к залу появились традиционные фигуры, атакующие прохожих вопросами: “Нет ли лишнего билетика?” А Есенина в гостинице нет. Как ушел утром, так с тех пор не появлялся. Начинаю волноваться <…> Вдруг – стук в дверь. Коридорный от швейцара вручает мне маленький клочок бумаги, говорит, что прибежал какой-то мальчишка, просил передать мне. Читаю. Характерным есенинским почерком написано: “Я во второй, вверх к вокзалу”
[1419]. Стараюсь понять. Наконец, меня осенило: речь идет о пивной или столовой. Бросаюсь по Невскому, захожу во все пивные и рестораны <…> Наконец, в каком-то ресторане вижу за столом большую компанию и среди них Есенина. Бросаюсь к столу и взволнованно, даже не поздоровавшись, выкрикиваю:
