В конце сентября 1923 года Есенин переехал жить к Галине Артуровне Бениславской. Самые разные мемуаристы почти в один голос отмечали жертвенную самоотверженность Бениславской по отношению к Есенину и ее благотворное влияние на поэта. “Период сожительства Есенина с Бениславской – самый трезвый и самый благоприятный в творческом отношении”, – констатировал в своих мемуарах Родион Березов
[1470]. “<Н>аилучшим, если не единственным другом” Есенина назвал Бениславскую Вольф Эрлих
[1471].
“Может быть, в мире всё мираж, и мы только кажемся друг другу, – совсем по-чебутыкински писал Есенин Бениславской 20 декабря 1924 года из Батума в Москву
[1472]. – Ради бога, не будьте миражем Вы. Это моя последняя ставка, и самая глубокая”
[1473]. А вот что рассказывала о себе и Есенине Бениславская: “После заграницы С. А. почувствовал в моем отношении к нему что-то такое, чего не было в отношении друзей: что для меня есть ценности выше моего собственного благополучия. Носился он со мной тогда и представлял меня не иначе как: “Вот познакомьтесь – это большой человек”. Или: “Она – настоящая” и т. п. Поразило его, что мое личное отношение к нему не мешало быть другом; первое я почти всегда умела спрятать, подчинить второму”
[1474].
Но, несмотря на всю горячую преданность Бениславской, дружба ее с Есениным продлилась недолго: пройдет не больше полугода после слов о последней ставке – и поэт метнется прочь от “единственного друга”, за новым миражом.
Сначала в поэте был “разбужен зверь”. “Я сам боюсь этого, – признавался он, – не хочу, но знаю, что буду бить. <…> Смотрите, быть вам битой”
[1475]. “Я тогда знала, – рассказывает Бениславская, – что повода не может быть, и потому смеялась, что меня-то не придется бить. Увы, пришлось, и очень скоро. Пришлось не по моей вине…”
[1476].
Затем дал о себе знать тот инстинкт противоречия, который всегда сказывался в отношениях Есенина с женщинами. “У Вас всякое ощущение людей притупилось, сосредоточьтесь на этом. Выгоните из себя этого беса”, – призывает его Бениславская в письме от 6 апреля 1924 года
[1477]. И что же он отвечает? С одной стороны: “Галя милая! Я очень люблю Вас и очень дорожу Вами. Дорожу Вами очень…”; “Без Вашего участия в моей судьбе было бы очень много плачевного”. С другой стороны: “Не поймите отъезд мой как что-нибудь направленное в сторону друзей от безразличия” – и все же: “Сейчас я решил остаться жить в Питере”. Такова обычная есенинская логика с женщинами: люблю, но должен уехать сейчас, уехать совсем
[1478].
И наконец, в завершении отношений Есенин всегда старался непременно причинить боль. Так было и при разрыве с “милой Галей”. “Вы мне близки как друг, – пишет Есенин 21 марта 1925 года. – Но я Вас нисколько не люблю как женщину”
[1479]. Позже в том же стиле поэт порвет с жертвенно любящей его С. Толстой: “Не знаю, что сказать. Больше меня не увидишь. Ни почему. Люблю, люблю”
[1480].
“Боже мой, – сетовала Бениславская в дневнике, – ведь Сергей должен был верить мне и хоть немного дорожить мной, я знаю – другой такой, любившей Сергея не для себя самой, другой он не найдет; и Сергей не верил, швырялся мной. И если я не смогла отдать Сергею все совсем, если я себя как женщину не смогла бросить ему под ноги, не смогла сломать свою гордость до конца, то разве ж можно было требовать это от меня, ничего не давая мне?”
[1481] Так и случилось. “Для Есенина это была потеря, – считает С. Виноградская, – потеря человека, который готов был идти на всякие жертвы, отдать все силы, всю жизнь. После этого он словно потерял уверенность в любви к нему людей…”
[1482]; ей невольно вторит и А. Миклашевская: “В самые страшные часы возле Есенина не было Гали, и погиб”
[1483].
Самой Августой Леонидовной Миклашевской, актрисой Камерного театра, поэт увлекся в августе 1923 года. “Он умел быть таким нежным, таким внимательным! Помню Есенина и М<иклашевскую>, – вспоминал Семен Борисов. – Часами он просиживал подле М<иклашевской>, говорил нежные слова”
[1484]. “Есенин трезвый был очень застенчив. На людях он почти никогда не ел. Прятал руки, они казались ему некрасивыми”, – рассказывала сама актриса
[1485].
Подоплека этой идиллии, впрочем, была проста – так было нужно для стихов, для введения новой темы. Вспоминает Мариенгоф:
На другой день после знакомства с Миклашевской Есенин читал мне:
В первый раз я запел о любви…
Это была чистая правда. <…>
Приезжая к Миклашевской со своими новыми стихами, Есенин раза три-четыре встретился с танцором. Безумно ревнивый, Есенин совершенно не ревновал к нему. Думается, по той причине, что роман-то у него был без романа. <…>
Пил тогда он уже много и нехорошо. Но при своей музе из Камерного театра очень старался быть “дистенгэ”, как любил сказануть, привезя из-за границы несколько иностранных слов. <…>
Прозрачно я смотрю вокруг
И вижу – там ли, здесь ли, где-то ль, —
Что ты одна, сестра и друг,
Могла быть спутницей поэта.
Стихи о любви наконец-то были написаны. И муза из камерного театра стала Есенину ни к чему
[1486].
