Зинаида Гиппиус и Дмитрий Философов
Около 1903
От эмигранта А. Бахраха: "Тишь… Кротость… Непритязательность… Примитивная религиозность… Вот основные ноты его первых вещей” – до зубодробительного советского критика Г. Адонца: "Чисто молитвенная лирика идет рука об руку с Есениным и тогда, когда он вдохновляется картинами природы. Здесь явно преобладание чего-то церковного, монастырского”
[166].
Разумеется, вчитывание в природные пейзажи религиозной символики встречалось в русской поэзии и до Есенина. Вспомним хотя бы стихотворение Вячеслава Иванова 1904 года с говорящим заглавием "Долина – храм”. Но только в лирике Есенина этот прием выдвинулся на первый план.
Обложка журнала “Голос жизни” (1915. № 17. 22 апреля)
Край любимый! Сердцу снятся
Скирды солнца в водах лонных.
Я хотел бы затеряться
В зеленях твоих стозвонных.
По меже на переметке
Резеда и риза кашки.
И вызванивают в четки
Ивы, кроткие монашки.
Курит облаком болото,
Гарь в небесном коромысле.
С тихой тайной для кого-то
Затаил я в сердце мысли.
Все встречаю, все приемлю,
Рад и счастлив душу вынуть.
Я пришел на эту землю,
Чтоб скорей ее покинуть.
С изяществом подобранные, не сразу отмечаемые глазом параллели между природой и храмом (ивы – монашки; болото “курит облаком”, как ладаном) соседствуют в этих программных стихах Есенина со скупо использованными диалектизмами (“в зеленях”, “по меже на переметке” – все три выделенные курсивом слова есть у В. И. Даля). А также – со строками, словно вынутыми из какого-нибудь блоковского стихотворения: “С тихой тайной для кого-то / Затаил я в сердце мысли”. Эпиграмматически отточенную финальную формулу (“Я пришел на эту землю, / Чтоб скорей ее покинуть”) Анна Ахматова, сама мастерица подобных концовок
[167], припомнит, получив трагическую весть о самоубийстве поэта
[168].
Любопытно, что в первоначальных версиях этого стихотворения Есенина религиозные сравнения и метафоры били в глаза уже в зачине. Поэт пробовал варианты: “Край родной, тропарь из святцев…”; “Край родной! Поля, как святцы, / Рощи в венчиках иконных…”; “Край родной! Туман, как ряса…”.
Сходные образы с легкостью отыскиваются во многих есенинских стихотворениях 1910-х годов:
Счастли́в, кто в радости убогой,
Живя без друга и врага,
Пройдет проселочной дорогой,
Молясь на копны и стога.
(“Пойду в скуфье смиренным иноком…”)
Схимник ветер шагом осторожным
Мнет листву по выступам дорожным
И целует на рябиновом кусту
Язвы красные незримому Христу.
(“Осень”)
И может быть, пройду я мимо
И не замечу в тайный час,
Что в елях – крылья херувима,
А под пеньком – голодный Спас.
(“Не ветры осыпают пущи…”)
В советский период своего творчества Есенин попытался задним числом откреститься от Мережковского и Гиппиус. В черновике к ненапечатанной заметке “Дама с лорнетом” он сослался на высокий авторитет Блока, якобы говорившего ему еще во время памятного свидания 9 марта: “Не верь ты этой бабе. Ее и Горький считает умной. Но, по-моему, она низкопробная дура”. “После слов Блока, к которому я приехал, – пишет далее Есенин, – впервые я стал относиться и к Мережковскому и к Гиппиус – подозрительней”
[169]. Форма, в которую осторожный и сдержанный Блок, согласно Есенину, облек свою характеристику Зинаиды Гиппиус, представляется столь же невозможной, как и его обращение к Есенину на “ты”.
Но даже если Блок и предупреждал Есенина об опасности общения с Мережковскими
[170], эти предупреждения весной 1915 года не возымели никакого действия. Статьей Гиппиус о себе в “Голосе жизни” Есенин тогда явно гордился, специально выделив ее в своем первом письме к Клюеву от 24 апреля 1915 года
[171] и в наброске к автобиографии 1916 года
[172]. Книгу “Радуница” Есенин преподнес Гиппиус с таким инскриптом: “Доброй, но проборчивой Зинаиде Николаевне Гиппиус с низким поклоном Сергей Есенин. 31 января 1916 г.”
[173].
Мережковский и Гиппиус первоначально оказались “очарованы и покорены есенинской музой”, – свидетельствовал в своих мемуарах Рюрик Ивнев
[174]. Это очарование, без сомнения, было взаимным.
4
Имея на руках рекомендательные письма от Городецкого, Мурашева и Блока, Есенин предпринял стремительный рейд по редакциям петроградских литературных журналов и газет. Везде он был принят с распростертыми объятиями. Везде он вел себя по уже отработанному сценарию.
Вот строки из мемуарной заметки Лазаря Бермана, секретаря “Голоса жизни”:
Среди пришедших был и совсем не похожий на других, очень скромного вида паренек в длинном демисезонном пальто <…> Паренек так наивно и так непосредственно держал себя, что я был убежден – в нашу редакцию он пришел впервые, сам по себе. Только много позже я узнал, что Есенин перед этим уже побывал у Блока и у Городецкого и что простовато он говорит сознательно
[175].