Урок Чуковского-пародиста, впрочем, не совпадает с выводом Одоевцевой. Он высмеивает привычку к гиперболам, стремление оглушить слушателей (не столько читателей, сколько именно слушателей), подавить их и взять в плен. То, насколько губителен подобный соблазн для всех, кто следует за Маяковским, понимали и сами имажинисты. Другое дело – перехватить у своего учителя “парадоксы, вычурные образы, метафоры”, изменив пропорции и акценты: как раз в этом и был их шанс.
“Услышанное в кафе испаряется в холоде уличной ночи, – писал О. Савич в статье “Имажинисты”. – Случайно прочтенное скользит по льду восприятия, не оставляя следа. <…> Нужен трюк”
[966]; такой приманкой для слушателя становится броская, запоминающаяся метафора. Имажинисты лукавили, провозглашая “самоценность образа”: они жонглировали “далековатыми идеями” вовсе не для “раскрытия псевдонимов вещей”
[967], а для создания непосредственного эстрадного (циркового) эффекта. Зачем “образоносцам” установка на “каталог образов”, который может “с одинаковым успехом читаться с конца к началу”?
[968] Чтобы воздействовать на публику отдельными, “изолированными” образами наподобие наркотических “пилюль”
[969] и так – кратчайшим путем – вызвать у слушателя “максимум внутреннего напряжения”
[970]. Зачем Мариенгоф предлагает соединять в метафоре “чистое” и “нечистое”? Чтобы придать ей остроту и тем вернее зацепить сознание слушателя.
Имажинистской акробатике (“слову вверх ногами”
[971]) противопоказаны паузы – поэтому, заимствуя прием у футуристов, “командоры” вынуждены все время увеличивать количество метафорических кувырков (“имажинист по долгу службы обязан давать не менее дюжины <…> метафор…”
[972]). По подсчетам И. Соколова, у Шершеневича количество троп по отношению ко всему словесному материалу достигает 75 % (“Имажинизм должен довести количество троп до maximum’a”
[973]). “Командоры” нисколько не боялись того, в чем их обвиняли критики, – “неудержимого увеличения образности”
[974], “анархии врассыпную бегущих слов”
[975]: в цирковых номерах не может быть слишком много “выходок и пируэтов”
[976]; чем больше, тем лучше.
Взять хотя бы пресловутую “луну”, с развенчания которой начиналась деятельность едва ли не каждой новаторской группы в десятые годы XX века
[977]. Вот и футуристы – немного поиграли с ней: “А за солнцами улиц где-то ковыляла / Никому не нужная, дряблая луна”
[978];
"Луна, как вша, ползет небес подкладкой…”
[979]; "Селена, труп твой проплывет лазури / Селеньями определенных гурий”
[980] – и отправили в утиль: "Луна подохла – / и отныне забракована и выброшена из обихода поэзии как ненужная вещь, как стертая зубная щетка, / ле-люнь, слюнь, плюнь”
[981].
Владимир Маяковский
Портрет работы Д. Д. Бурлюка. 1913
А имажинисты подобрали ее и вновь переплавили в звонкую метафорическую монету: в 1921 году Авраамов у одного Есенина насчитал более полусотни метафор с месяцем и луной
[982]: "Хорошо бы, на стог улыбаясь, / Мордой месяца сено жевать”; "Луна хохотала, как клоун”;
"Луны лошадиный череп / Каплет золотом сгнившей слюны”; "луны мешок травяной”. Его товарищи не отставали: "Даже месяц с пропревшей тины / Скалит желчно свой медный зуб”
[983]; "Штопором лунного света точно / Откупорены пробки окон из домов…”
[984]; "Гонококк соловьиный не вылечен в лунной и мутной моче”; "Луна выплывала воблой вяленой”
[985]; "Не надо, не надо нам выжатого из сосцов луны / Молока”
[986]; "Острогом заломленный набекрень / Месяц забыл о небе”
[987]; "В трепещущее горло / Лунный штык…”
[988].
