1924 год был заполнен прежде всего каторжной переводческой работой и писанием «Шума времени». Пафос этой вещи в корне отличен от пафоса Мандельштамовских статей начала двадцатых годов. Вспоминая эпоху, предшествующую возникновению и расцвету русского модернизма, Мандельштам подчеркивал ее творческую бесплодность и «глубокий провинциализм» (11:347). Девяностые годы XIX века он назвал здесь «тихой заводью» (11:347), варьируя образ из своего стихотворения 1910 года:
Из омута злого и вязкого
Я вырос, тростинкой шурша,
И страстно, и томно, и ласково
Запретною жизнью дыша.
[384]
(«Из омута злого и вязкого…»)
Не случайно попытки «склеивания» и «сращения» страниц истории, бережно предпринимаемые в прежних Мандельштамовских статьях, сменились в «Шуме времени» намеренно «разорванными картинами» (11:347). Может быть, именно поэтому Мандельштам год спустя будет признаваться Анне Ахматовой и Павлу Лукницкому, что он «стыдится содержания» «Шума времени»,
[385] а в дарственной надписи Михаилу Зенкевичу обзовет книгу своей прозы «никчемной и ненужной».
[386]
Заключительные страницы этой книги Мандельштам дописывал летом 1924 года в доме отдыха ЦЕКУБУ, в подмосковной Апрелевке. По—видимому, тогда же «Шуму времени» было дано его заглавие, восходящее не только к знаменитому fuga temporis— «бег времени», много позже подхваченному Ахматовой, но и к следующему фрагменту романа Андрея Белого «Серебряный голубь»: «…август плывет себе в шуме и шелесте времени: слышишь – времени шум?»
[387]
В конце июля Мандельштамы переехали на жительство в Ленинград. Поселились они в самом центре города, на Большой Морской, сняв две комнаты в квартире актрисы—конферансье М. Марадулиной. Сохранилось подробное описание Мандельштамовского скромного жилья, выполненное дотошным П. Лукницким: «От круглого стола – в другую комнату. Вот она: узкая, маленькая, по длине – 2 окна. От двери направо в углу – печь. По правой стене – диван, на диване – одеяло, на одеяле – подушка. У печки висят, кажется, рубашка и подштанники. От дивана, по поперечной стенке – стол. На нем лампа с зеленым абажуром, и больше ничего. На противоположной стене – между окон – род шкафа с множеством ящичков. Кресло. Все. Все чисто и хорошо, смущают только подштанники».
[388]
В Ленинграде поэт получил дополнительный источник дохода: по предложению Самуила Маршака Мандельштам взялся писать детские стихи. С детьми Осип Эмильевич почти всегда легко находил общий язык. «Он ведь был странный: не мог дотронуться ни до кошки, ни до собаки, ни до рыбы… – в 1940 году рассказывала Анна Ахматова Лидии Чуковской… – А детей любил. И где бы он ни жил, всегда рассказывал о каком—нибудь соседском ребеночке».
[389]
Хотя Надежда Яковлевна позднее и сетовала, что Маршак своей редактурой «сильно испортил» детские книжки поэта «Два трамвая» и «Шары»,
[390] необходимо отметить, что многие стихотворения Мандельштама для маленьких были ориентированы в первую очередь как раз на стихи Маршака «о простых вещах и простых отношениях между ними».
[391] Некоторые учитывали также опыт «лесенки» Владимира Маяковского:
– А водопровод
Где
воду
берет?
Некоторые – приспосабливали для нужд детской поэзии нарочито инфантильную манеру Мандельштамовского учителя – Иннокентия Анненского:
– Эх, голуби—шары
На белой нитке,
Распродам я вас, шары,
Буду не в убытке!
……………………………………..
Топорщатся, пыжатся шары наливные —
Лиловые, красные и голубые…
(Мандельштам. «Шары»)
Покупайте, сударики, шарики!
…………………………………
Шарики детски,
Красны, лиловы,
Очень дешевы!
(Анненский. «Шарики детские»)
[392]
В одном из ленинградских издательств с Мандельштамом встретился будущий прославленный драматург, а тогда – начинающий поэт для детей Евгений Шварц, в чьем дневнике находим беглый набросок к Мандельштамовскому портрету: «Озабоченный, худенький, как цыпленок, все вздергивающий голову в ответ своим мыслям, внушающий уважение».
[393]
В сентябре 1924 года в Ленинград на короткое время приехал Пастернак, который несколько раз заходил к Мандельштамам в гости. В письме, отправленном Осипу Эмильевичу 19 сентября уже из Москвы, Борис Леонидович сетовал, что ему так и не довелось послушать Мандельштамовскую прозу. Дружеским и чуть шутливым жестом завершается второе пастернаковское письмо – от 24 октября: «Обнимаю Вас. Сердечный привет Надежде Яковлевне. Жена, с соответствующими перемещеньями присоединяется».
[394]
Рождество Мандельштамы справляли с Бенедиктом Лившицем и его женой. «Мы с Надей валялись в спальне на супружеской кровати и болтали, – вспоминала Екатерина Лившиц, – дверь была открыта, и нам было видно и слышно, как веселились наши мужья».
[395] Новый, 1925 год они встретили вместе с Б. Бабиным и его женой – знакомыми Мандельштамовской юности.
В середине января 1925 года на Морской впервые появилась Ольга Александровна Ваксель.
2
Ольга Ваксель или Лютик, как ее называли родные, познакомилась с Мандельштамом в коктебельском доме Волошина. Осенью 1920 года Ваксель занималась в кружке молодых поэтов, руководимом Гумилевым. Потом искала себя в самых разных областях: играла эпизодические роли в кино, подрабатывала манекенщицей на пушных аукционах, корректором, табельщицей на стройке. «Лютик была красива. Светло—каштановые волосы, зачесанные назад, темные глаза, большие брови» (из воспоминаний И. Чернышевой).
[396] «Ослепительная красавица» (отзыв Анны Ахматовой).
[397] «Хороша была как ангел. Ничего подобного в жизни не видела» (признание Надежды Мандельштам).
[398]
