Еще один ключевой помимо киплинговского подтекст стихотворения Мандельштама «За гремучую доблесть грядущих веков…» – стихотворение его любимого Верлена, которое мы приводим здесь в подстрочном переводе:
Ибо действительно я много страдал,
Загнанный, затравленный, как Волк,
Который не может больше блуждать в поиске
Хорошего отдыха и надежного пристанища
И который прыгает, как ягненок,
Под ударами целого племени.
Ненависть, желание и Деньги,
Хорошие волкодавы с исправным обонянием,
Окружают меня, сжимают меня.
Это длится
В течение лет! Обед из смятенья.
Ужин страхов, трудное пропитание!
Но в ужасе родного леса
Вот Борзая судьбы.
Смерть. – Животное и бестия!
Полумертвый: Смерть
Кладет на меня свою лапу и кусает
Это сердце, не прекращая борьбы!
И я остаюсь окровавленный, таща
Свои кровавые следы к потоку,
Который воет посреди моего целомудренного леса.
Дайте мне умереть, по крайней мере, вы,
Мои братья, Волки! Для лучшего,
Которое моя сестра Женщина—Волчица опустошает.
[553]
Нужно еще отметить, что одним из полемических источников для образов «грязи» и «крови», сочетающихся в предпоследней строфе Мандельштамовского стихотворения «За гремучую доблесть грядущих веков…», возможно, послужило выступление поэта Александра Безыменского на VI съезде Советов СССР, опубликованное в «Правде» и в «Известиях» 16 марта 1931 года, накануне начала работы Мандельштама над своим «волчьим» стихотворением. В речи Безыменского, как и в фельетоне Пильняка, была использована знаковая для эпохи метафора «живые мертвецы». «В настоящее время, – утверждал Безыменский, – традиция воспевания всего того отвратительного, что создавало нищету и забитость крестьянина, продолжают кулацкие поэты типа Клюева и Клычкова, поэты, которые прикрываются некоторыми напудренными под марксизм критиками, поэты, которых я не могу иначе назвать как стихотворными мертвецами».
[554]
Завершалась речь Безыменского оптимистической зарифмованной констатацией:
Мир подлого рабства,
Мир грязи и крови
Ухабами кризисов к смерти идет…
[555]
Может быть, именно в Безыменского, не в последнюю очередь, метила хлесткая строка о «трусе» из стихотворения «За гремучую доблесть грядущих веков…»? Напомним, что в «Путешествии в Армению» истовому поэту—комсомольцу посвящен развернутый, тайно издевательский пассаж
[556]
В таких стихотворениях Мандельштама апреля 1931 года, как «Нет, не спрятаться мне от великой муры…», «Неправда» и уже упоминавшемся «Я пью за военные астры…» неприятие окружающей действительности было столь велико и лично окрашено, что оно просто не могло найти себе точных соответствий в советских газетах того времени. Отметим лишь, что в Мандельштамовском стихотворении «Рояль» (16 апреля 1931 года) почти наверняка идет речь об одном из двух концертов пианиста Генриха Нейгауза, так анонсировавшихся «Известиями»: «Госуд<арственный> Академич<еский> Большой театр Союза ССР. 7 и 8 апреля, в 1 час дня, симфонические концерты. Дириж<ер> Игнац Вагхальтер. Исп<олняют> оркестр ГАБТ СССР и Г. Нейгауз. В прогр<амме>: Бетховен 3–я симф<ония> (героическая), 5–й конц<ерт> для ф<орте>п<иано> с орк<естром>, Брамс 1–я симфония».
[557]
Однако в двух своих длинных стихотворениях – «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето…» (май – 4 июня 1931 года) и «Еще далёко мне до патриарха…» (май—сентябрь 1931 года) – Мандельштам вернулся к заинтересованному диалогу с советской современностью и с советской прессой.
В первом стихотворении присутствует прозрачный намек на мартовский процесс «Союза бюро РСДРП (меньшевиков)»: здесь изображается цыганка, на поводу у которой «арестованный медведь гуляет – / Самой природы вечный меньшевик». Еще через две строки поэт дает не слишком лестную характеристику чересчур легко меняющему свой облик, «жуликовато» конъюнктурному времени:
Я подтяну бутылочную гирьку
Кухонных, крупно—скачущих часов.
Уж до чего шероховато время,
А все—таки люблю за хвост его ловить:
Ведь в беге собственном оно не виновато
Да, кажется, чуть—чуть жуликовато.
Эти Мандельштамовские строки, как представляется, должны быть поставлены в контекст групповой идеологической полемики, вылившейся на страницы «Литературной газеты» в апреле 1931 года. Сначала Николай Асеев напечатал в газете выдержанную в лефовском духе и содержавшую прямые отсылки к Маяковскому статью «Мои часы ушли вперед»: «Мои часы уходят вперед. Я купил их в распределителе по ордеру. Они собраны уже на советской фабрике. В первый же день хода они ушли вперед на двадцать минут. Ничего. Я доволен своими часами. Пусть только они не отстают. С ними я не опаздываю. <…> „Наш бог – бег, сердце – наш барабан“. <…> мои часы ушли вперед. Переводить ли мне их каждодневно? Развинчивать ли их, копаться ли в них самому или отдать в починку – новые, только пущенные, не желающие отставать от своего времени? Нет, чинить я их никому не отдам. И сам копаться не буду. Они сделаны на советской фабрике. И с ними я не опоздаю».
[558] Затем Асееву с ортодоксальных советских позиций ответил Илья Сельвинский: «Часы на кремлевской башне бьют полден<ь> как раз в тот момент, когда солнце находится в зените. Двенадцать ударов – и куранты вызванивают „Интернационал“. Это символ того, что большевистский циферблат находится в полном соответствии с объективной реальностью. Поэтому он и большевистский. И если какая—нибудь деталь механизма, пораженная оппортунистической ржавчиной, начинает задерживать ход хотя бы на секунду, она моментально извергается вон. И если другая деталь, вырвавшись из общего строя, начинает кружиться в левацком танце и заторапливать бег машины – она выбрасывается туда же, куда и первая».
[559]
