Бескомпромиссно «сводя счеты» с многочисленными оппонентами (особенно досталось Блоку), Мандельштам в своем «Разговоре о Данте» заочно «примирился» с теми двумя поэтами, с которыми у него были связаны самые сладкие и самые горькие крымские воспоминания. В пятой главке эссе он доброжелательно процитировал эмигрантку Марину Цветаеву (111:239). А в одном из отброшенных фрагментов своего «Разговора о Данте» с чувством рассказал о могиле Максимилиана Волошина (с которым он, впрочем, коротко, но дружелюбно свиделся еще в январе 1924 года): «Только сам М<аксимилиан> А<лександрович> – наибольший, по словам плотника, спец в делах зоркости – мог так удачно выбрать место для своего погребения» (111:411).
Тем не менее история взаимоотношений Мандельштама с Волошиным на этом не закончилась. Встретив в 1937 году в Московской консерватории на концерте пианиста Софроницкого Анну Ивановну Ходасевич и услышав от нее горестное известие об аресте, за распространение волошинских стихов, молодого математика Даниила Жуковского, Осип Эмильевич не нашел ничего лучшего, как ответить: «Так ему и надо – Макс плохой поэт».
[647]
Нужно сказать, что Италия в лице мастеров флорентийской и венецианской школ XVI века заняла бы почетное место на карте не только литературных Мандельштамовских приоритетов, но и его предпочтений в европейской живописи.
[648] Попробуем теперь кратко наметить общие контуры этой воображаемой карты, опираясь главным образом на стихи, прозу и письма самого поэта.
[649]
Живопись сравнительно поздно, лишь в начале 1920–х годов, отвоевала себе значительное место в художественном мире Мандельштама. В его стихах и статьях периода «Камня» обнаруживается поразительно мало мотивов, восходящих к изобразительному искусству. Это намек на картину Джорджоне «Юдифь» в финале стихотворения «Футбол» (1913):
Не так ли кончиком ноги
Над теплым трупом Олоферна
Юдифь глумилась…
да еще пассаж о «кукле, сделанной руками волшебника Леонардо для какого—нибудь князя итальянского Возрождения» в рецензии на «Фамиру—Кифареда» И. Анненского (1:192).
«Юдифь Джорджоне», улизнувшую «от евнухов Эрмитажа», встречаем и в Мандельштамовской повести «Египетская марка» 1927 года (11:482), а в его заметке об Александре Блоке 1922 года упомянута картина Джорджоне «Концерт», хранящаяся «в Palazzo Pitti* (11:238). В стихотворении Мандельштама „Еще далёко мне до патриарха…“ (1931) в орбиту зрения поэта попадают два других великих художника—венецианца эпохи Позднего Возрождения:
Дивлюсь рогатым митрам Тициана
И Тинторетто пестрому дивлюсь
За тысячу крикливых попугаев.
О Леонардо да Винчи, причем не столько как о художнике, сколько как о «волшебнике», искуснике, Мандельштам вспомнит еще дважды: в очерке «Мазеса да Винчи» будет описан «корабельный хаос мастерской славного Леонардо» (11:401), а в «Разговоре о Данте» мелькнут «Леонардовы чертежи» (111:232).
В воронежских Мандельштамовских стихотворениях появятся еще два флорентийских гения – Рафаэль:
Улыбнись ягненок гневный с Рафаэлева холста…
и – дважды – Микеланджело Буонарроти:
А небо, небо – твой Буонарроти…
(«Я должен жить, хотя я дважды умер…»)
Все твои Микель Анджело, сироты,
Облеченные в камень и стыд, —
Ночь, сырая от слез, и невинный
Молодой, легконогий Давид,
И постель, на которой несдвинутый
Моисей водопадом лежит, —
Мощь свободная и мера львиная
В усыпленьи и рабстве молчит.
(«Рим»)
[650]
За все великое испанское искусство XVI века в текстах Мандельштама представительствует лишь «козлиная испанская живопись», упоминание о которой встречаем в «Египетской марке» (11:477). Немецкое и нидерландское Возрождение было и вовсе обойдено вниманием поэта.
[651]
Куда больше повезло голландцам XVII века. Рембрандту посвящены две выразительные строки стихотворения «Еще далёко мне до патриарха…»:
Вхожу в вертепы чудные музеев,
Где пучатся кощеевы Рембрандты,
Достигнув блеска кордованской кожи…
и одиннадцатистрочное воронежское стихотворение 1937 года:
Как светотени мученик Рембрандт,
Я глубоко ушел в немеющее время,
И резкость моего горящего ребра
Не охраняется ни сторожами теми,
Ни этим воином, что под грозою спят.
Простишь ли ты меня, великолепный брат,
И мастер, и отец черно—зеленой теми, —
Но око соколиного пера
И жаркие ларцы у полночи в гареме
Смущают не к добру, смущают без добра
Мехами сумрака взволнованное племя.
[652]
В другом воронежском Мандельштамовском стихотворении, «Пластинкой тоненькой жиллета…» (1936), в проникновенных строках словесно воспроизводятся пейзажи младшего рембрандтовского современника Якоба Ван Рейсдаля:
Вы, именитые вершины,
Дерев косматых именины, —
Честь Рюисдалевых картин…
Трудно сказать, репродукцию с какой именно картины и какого именно художника, но явно работу кого—то из «малых голландцев», рассматривает герой Мандельштамовской «Египетской марки» Парнок на перегородке у портного Мервиса: «Дальше изображены были голландцы на ходулях, журавлиным маршем перебегающие свою маленькую страну» (11:468).
