Я никогда не слышала, как бьет Катюша. И вдруг однажды слышу Ж-ж-ж-ж-ж! Окна у меня забиты соломой и видно что, что то там сверкает. Я раненых схватила, а они меня успокаивают:
– Сестра, сестра, ты что. Это наша Катюша хохочет.
– Какая Катюша?
– Да это орудие такое.
Тут загорелась операционная, дом напротив. Я не вижу что там и говорю:
– Ой опять Катюша хохочет.
– Нет дочка. Это не Катюша. Это что-то вроде пожара. Слышишь, трещит.
Выхожу на крыльцо, вижу, полыхает операционная. Там Бельдибай, нам маленький санитар, там вытаскивал у раненых гранаты, боеприпасы и складывал в прихожей. Там же у него стояла буржуйка, он у нее грелся. Его то сюда позовут, то туда. Он и ходил всюду и, видимо проглядел. Уголек упал или еще как. И начался пожар. А лимонки как начали взрываться. А в это время в этом доме шла операция. Хирург Кузнецов или Минаев, точно не помню, оперировал до тех пор пока не закончил. Дом горит а он там оперирует. Когда он закончил уже полдома горела. Он в окно подал раненого, его подхватили, а сам накинул бушлат и тоже полез в окно. Этот бушлат на нем уже горел. Но его тут быстро снегом потушили. Сам хирург не пострадал. Вот так наши врачи к своему делу относились.
Тут приходит ко мне солдатик, маленький, зачуханный, гимнастерка от масла блестит, все висит на нем, усы мазутные. И говорит мне:
– Сестра дай ведро. Сейчас я наберу воды, промою свою Марусю и как только прилетит самолет мы его точно собьем.
Зина Кистаева со своей подругой Шурой Лобановой. 1942 г.
Орудие его стояло недалеко от деревни в лесочке. Мы видели. А ведра у нас были на вес золота. Очень нужная вещь, а без него в госпитале никуда. Мы в них и воду кипятили и еду готовили и для себя и для раненых. Ну ему дала. У меня это было единственное ведро. Через некоторое время приходит это солдатик и говорит:
– Ведро то я упустил в колодец.
Я плачу и говорю ему:
– Куда тебе недотепе самолет сбить. Ты ведра воды набрать не можешь.
Что мне теперь делать?
Вошла в дом и плачу.
Раненые спрашивают:
– Что сестричка плачешь?
– Как не плакать. Мне к восьми часам нужно обед приготовить, вас накормить, а он, негодный, ведро упустил. Как теперь быть. Во что воду набирать и в чем еду готовить.
Тут мне один раненый говорит:
– Дочк, смотри а у тебя банка то большая железная. Разве не подойдет.
Сейчас мы все ремни соберем и сделаем тебе веревку.
А у меня стояла банка, кажется из под американских консерв. Большая такая, килограмм на 5, блестящая, из тонкого железа. Так они и сделали. И этой маленькой банкой я всю ночь таскала воду. Мне нужно было до 8 часов получить продукты, еду приготовить, раненых умыть, накормить, все лекарства раздать. Почему до 8, а в 9 немцы начинали нас бомбить, тут уж не до чего руки не доходили. Девчата собрались у колодца, я у них ведро просила, никто не дал. Бежит наш командир «Пятки вместе, носки врось». Я ему докладываю. Он потом спрашивает: «Какие жалобы?» Какие жалобы? Все нормально.
Утром прилетает самолет, опять начинает бомбить. Бомба упала около дома. Все стекла выбило. Но головы раненых мы прикрыли лавкой, чтобы стеклами не поранило. Никого не ранило. Мне дали в помощь молодого парня легко раненого. Забот много, в одни руки не управишься и он мне помогал. За продуктами, за лекарствами сходить, дров принести.
Нас целую неделю бомбили. И все-таки тот зенитчик этот самолет сбил.
Я посмотрела, кого я могу вытащить. Только этого Гордеева. Я ему говорю:
– Пойдемте, я вас в подвал отведу. Может хоть вас спасу.
Я его веду по улице, а нам навстречу летит немецкий самолет. Да так низко, что летчика видно. Рыжий, из-под шлема рыжий чуб торчит. Такой озлобленный и строчит по нам. А я думаю: «В кого от стреляет?» Мы с Гордеевым шли с одной стороны я его поддерживала, с другой он опирался на лопату. А тут как налетел самолет, мы с ним прижались друг к другу. Я маленькая, а он большой такой. Обернулась, смотрю у моего дома стоит мужчина на одной ноге. Я к нему, помочь ему лечь. Тут к нему подлетает другая наша медсестра Васильева, такая рослая. Подхватила его на плечо и потащила. А солдат встал на другую ногу и побежал. Я подошла к дому, а там весь угол был пробит пулями, но в него ни одна не попала.
Катя Колчина москвичка операционная сестра. Делали операцию, началась бомбежка. Но операцию не прекратил. Она под взрывами продолжала делать свою работу, подавала инструмент. Ее всю осколками стекла посекло. Кровь течет, она остановить ее не может, нужно операцию делать. Хирург дает команды, она их выполняет. Подает что надо и делает что положено.
У нас был очень хороший хирург, но строгий и он мог работать только стремя операционными сестрами: Катя Колчина, Нина Еремнева, такая дородная девушка была, и Аня Ермакова наша тулячка, мы с ней и после войны встречались.
На наших собраниях ветеранов постоянно приезжал Калиновский. Он ничего не знает, все вынюхивал, выспрашивал.
Калугу взяли в ночь с 29 на 30.12.41 г. Я ехала на последней машине. Опять машина была загружена до предела. Это была полуторка. Калуга горела с обоих сторон. Стояли коробки домов без окон и внутри дома все горело. Мы приехали ночью. Нас разместили в каком-то доме. Утром мы встали. Молодежь опять, веселье, все с шутками. Нас сандружинниц из Тулы было шесть человек. Двое погибли. Мы начали проверять помещения. Это был, наверное, детский дом. Я уже после войны приезжала в Калугу, выступала перед рабочими и спрашивала, где найти этот дом, но никто не смог помочь. Мне так хотелось их посетить. Может я им морально, да и материально бы помогла. Мне так хотелось поговорить с ними, увидеть тех кто здесь был во время войны.
Мы входим в одно помещение и видим дети лежат. Носы длинные, кости и кожа, худющие, истощенные. И с ними была одна женщина. Мы стоим и не знаем, что говорить и чего делать. И тут я спросила:
– Ой. А чем вы их кормите?
– Вот сейчас я вам покажу чем мы их кормим.
И показала нам горелое зерно. В Калуге горел элеватор, вот оттуда они его и взяли.
– У меня есть несколько человек ходячих. Вот мы и принесли немного. А больше у на ничего нет. Вот я эти угольки истолкла и испекла на плите лепешек.
Мы подошли к нашему командиру медсанбата Чевычеву и сказали:
– Там дети такие голодные и истощенные. Мы отказываемся от своих сухарей. Давайте все им отдадим.
Нам давали по 6 солдатских сухарей, это высушенный ломоть черного хлеба по размеру поперечного сечения буханки. Он сходил, посмотрел на детей и смотрим, тащит большой куль сухарей. Они обступили его, но никто сухари не трогает и дети говорят:
