А потом появились эти «спитфайры» и «харрикейны». Они возникли неизвестно откуда и набросились на нас сверху. Скорее всего, поджидали в облаках.
Пулеметные очереди со всех сторон. Иногда англичанам везет, они удачно попадают в наш бомбардировщик, и мы потом видим, как наши ребята спускаются на парашютах, и уже ничем не можем им помочь – разве что освободим потом их из тюрем. Иногда видим, как падает наш «мессершмит», хотя на каждого нашего приходится по меньшей мере три сбитых «спитфайра».
Не всегда, конечно, бывает так жарко, как сегодня. Чаще случается, что они попадут в какой-нибудь из бомбардировщиков, обычно даже не сбивают. Тогда машина разворачивается и идет домой, а несколько наших истребителей уходят с ней – это чтобы коварные англичане не могли расстрелять беззащитную машину.
Я и раньше и теперь иногда слышу разговоры о соперничестве между различными родами люфтваффе, особенно между бомбардировщиками и истребителями. Это полнейшая чепуха. Никто лучше нас не понимает, какую важную работу они выполняют, и мы искренне благодарны им за тот героизм, который они демонстрируют на наших глазах. Без них мы ничто. А возьмите наши «Штуки»,
[19] которые пикируют прямо на цель со скоростью более 800 километров в час, так что у жертвы нет никаких шансов. Когда они атакуют, невозможно понять, бомбы это или самолеты, так быстро они движутся. А наши «мессершмиты» – они так крепко садятся на хвост противнику, что кажется, будто он впился в него зубами, будьте уверены, он его не отпустит, пока не покончит с ним; просто удовольствие смотреть, как его жертва горит и, вращаясь, падает на землю. Бывают жаркие денечки, когда все небо усыпано маленькими точками, из которых валит черный дым, они падают так быстро, что в мгновение ока исчезают из вида. Эти томми вообще-то не так уж плохи, но это говорит только о том, насколько мы сами хороши.
Мы бомбардировщики, мы воздушная пехота, – мы на марше. Мы должны идти вперед, невзирая на то, что происходит в битве, бушующей вокруг нас. Если мы кого-то теряем, то смыкаем ряды и идем дальше. Наши истребители подходят ближе и непрестанно кружат вокруг нас. А мы идем безостановочно… Напряжение в лице оберлейтенанта. Его приказы короткие и четкие. Ими… ата… ими… ата. Вот он отдает Пуцке – нет, теперь это больше не Пуцке, теперь это Ломмель – приказ открыть люки, его рука ложится на сброс, и первая серия уходит на цель.
Бомбы падают на Лондон. Они падают из десяти, двадцати, тридцати машин одновременно, и мгновением позже исполняют свое предназначение, а Ломмель докладывает результат. Он говорит о взрывах, о столбах дыма, о пожарах, возникающих повсеместно. Он еще не успел доложить, а я уже закладываю вираж и ложусь на обратный курс – домой. Может быть, враг еще раз попытается нас перехватить, может быть, будет еще одна яростная битва – битва, которая возьмет себе свои жертвы. Но мы маршируем все дальше и дальше, и нет такого врага, который нас остановит.
Я часто с удивлением отмечаю про себя, что я потерял ощущение соучастия в битве – будто просто выполняю ту работу, которую должен сделать. Как будто бы Лондон стоит здесь только для того, чтобы мы его уничтожили. Как будто он был выстроен на этом самом месте только для того, чтобы мы пришли и сбросили на него весь боезапас. В определенном смысле это чувство не такое обманчивое.
А потом мы маршируем домой. Мы – воздушная пехота.
31 августа 1940 г.
МЯГКОЙ ПОСАДКИ!
Мне показалось, что об этом стоит записать, чтобы потом не забыть. Имею в виду о том, что нам разрешают брать с собой в полет, и о том, что мы обязаны иметь при себе.
Изо всех бумаг нам разрешено иметь при себе только удостоверение личности. Там вклеена фотография с уголком с печатью полиции, указаны имя и фамилия, домашний адрес, а также адреса ближайших родственников. Больше ничего. Если наше удостоверение личности попадет в руки врагу, то он не сможет по нему узнать ни группу, ни эскадрилью, в которой мы служим, ни даже расположение летного поля, на котором базируемся.
Еще у нас всегда при себе фарббойтель.
[20] Вообще-то он серый. Летчик вскрывает его, если совершает вынужденную посадку на воду. Мешок сделан из такого материала, что при соприкосновении с водой он разворачивается и становится виден с большого расстояния. В общем, он для того, чтобы было легче найти летчика.
Еще обязательно спасательный жилет. Он плотно облегает все туловище, так что скоро становишься потный, как поросенок. Но лучше уж попотеть немного, чем утонуть в море. У нас с собой также нож. Иногда бывает, что при парашютировании запутываются некоторые стропы. В этом случае их надо отрезать ножом. Еще всегда при себе сухой паек. Сухари и шоколадные плитки, завернутые в водонепроницаемую ткань, которые мы кладем в наколенный карман. И конечно, самое важное – парашют. Еще комбинезон, кислородная маска, пилотка, стальной шлем – это все.
Все остальное мы оставляем дома, особенно бумаги. Потому что по ним враг может вычислить номер нашей части, или расположение базы, или еще какую-нибудь полезную для него информацию. Личную переписку, даже билеты в армейский театр или кино нужно оставить дома. Все это может содержать какие-то зацепки, за которые враг может ухватиться, если ты попадешь в плен.
Разумеется, я не могу брать с собой этот дневник. Вообще-то начальство относится к нашим дневникам не слишком одобрительно. В начале войны это даже вызывало у него какие-то непонятные подозрения. Этого я объяснить не могу, потому что раз я не беру его в полет, то попасть в руки врагу он никак не может. Как бы то ни было, ведение дневников никогда не было напрямую запрещено. И когда штабу стало известно, что многие из нас ведут дневники, то просто оставили все как есть. Однако стали строго следить за тем, чтобы мы сдавали все свои записи перед полетом. Каждому из нас выдали большой конверт, в который мы вкладываем все то, что нам не разрешено брать с собой. Это делается для того, чтобы отправить этот конверт твоей семье, если с тобой что-то случится на задании.
[21]
Наверное, надо бы выбросить всю эту чепуху с Лизелоттой, все-таки дневник может попасть к моей матери.
Нет, все равно не надо. Если со мной что-то случится, я бы хотел, чтобы она помнила меня таким, каким я был на самом деле. Хотя, конечно, со мной ничего не случится.
Наша наземная служба нашла себе развлечение. Не вся служба, а те ребята, которые загружают в самолеты бомбы. Теперь они их раскрашивают. Точнее, пишут на них надписи. Сначала писали «Гут рутч».
[22] Потом придумали кое-что поинтереснее. Теперь они пишут на бомбах точные адреса доставки. На одних я видел адрес Букингемского дворца, на других – собора Святого Павла, на некоторых – Дома парламента. Но в основном адресуют яйца персонально – Черчиллю, Идену, Даффу Куперу или самому королю. Прилагательные, которыми они снабжают имена этих джентльменов, прямо скажем, не слишком почтительные. Наши бравые помощники очень надеются, что мы сумеем доставить эти посылочки точно по адресу.
