— Такого я не мог сказать, Иннуль, потому что это было бы неправдой. — Вадим взял ее за руку, нежно перебирая пальчики. — Когда человек не один, он всегда становится уязвимее, в том числе и для страхов. Особенно когда уже знает, каково терять любимых. Я говорил о другом: нельзя поддаваться страхам и вечно жить под их гнетом.
— Нельзя, — согласилась Инна. И вдруг, повинуясь какому-то импульсу, спросила: — Вадим, а ты всегда говоришь мне правду?
Его лицо едва заметно дрогнуло, во взгляде проскользнуло удивление. Потом, явно обдумав свой ответ, он сказал:
— Стараюсь. По крайней мере, я никогда не обманывал тебя намеренно.
— Значит, о чем бы я тебя ни спросила, ты не станешь мне лгать? — уточнила Инна.
— Нет, Иннуль. Не стану.
«Тогда ответь мне, где ты был в ночь убийства бабы Клавы?» — хотела спросить она. Почти решившись, вдохнула побольше воздуха, взглянула Вадиму в глаза… Его ответный взгляд был доверчиво открытым — такой зачастую бывает у детей, которым еще нечего скрывать от окружающих. Но взгляд маленького Вадима был совсем другим, Инна видела его немногочисленные детские фотографии — на них был запечатлен мальчуган, чем-то напоминающий волчонка. Своей худобой, а более всего своим диковатым, чуть в сторону, настороженным взглядом исподлобья. Позже, попав в военное училище, Вадим научился прямо смотреть людям в глаза, но на снимках того времени его собственные глаза оставались непроницаемыми, как будто были надежно укрыты невидимым щитом. И только на Инну он с некоторых пор смотрел иначе — всецело доверяя, позволял ей заглянуть через свои глаза к себе в душу. Вот и сейчас на нее был устремлен его чуть удивленный, но счастливый и любящий взгляд. И Инне стало не по силам произнести вслух тот вопрос, который мог бы заставить угаснуть теплый свет этих глаз. Поэтому, вместо того чтобы спросить о той роковой ночи, она снова пошла на попятный. Потянулась к нему и сказала, коснувшись его губ своими губами:
— Что ж, учту на будущее. Надеюсь, в дальнейшем ты не изменишь политику.
— Не изменю, — пообещал Вадим, возвращая ей поцелуй.
Заявление в загс они подали через день. Ларичев отпросился с работы, Инна тоже взяла отгул. А Петр Иваныч, осведомленный о цели поездки в город, без лишних слов уступил им свою машину.
— Если будут тянуть со сроками, вы мне позвоните оттуда, я это дело улажу, — сказал сосед им на прощание.
Но улаживать ничего не пришлось. А может, Петр Иваныч не выдержал и подсуетился заранее. Приняв у Инны с Вадимом заявление, работница загса сообщила, что регистрация состоится чуть меньше чем через две недели.
— Ну что, Иннулька, насчет празднования не передумала? — спросил Вадим, когда они, счастливые, взявшись за руки, сбежали по ступеням от дверей загса на тротуар.
— Нет, — заверила Инна, — это уже решено. Приедем и тихо заберем документы. Ну, может, Петриваныча с Марьвасильной прихватим с собой. Да маме еще позвоню. Но настаивать на ее приезде особо не буду. Надеюсь, у вас еще будет время познакомиться.
— Я тоже на это надеюсь, — полушутя-полусерьезно кивнул Вадим. — Ну а пока пойдем хоть кольца обручальные купим.
И они пошли. И не только купили кольца, но вообще устроили себе в праздник: долго гуляли по цветущим липовым аллеям, вдыхая волшебный тонкий аромат, потом заняли столик в самом популярном городском ресторане и с удовольствием танцевали там. Правда, не вальс — в Иннином положении теперь не стоило так кружиться. Поэтому она просто двигалась в такт музыке, всем телом прижимаясь к Вадиму, ловя каждую минуту своего драгоценного счастья. С восторгом смотрела своему любимому в лицо, успевшее стать для нее самым прекрасным на всей Земле. И в его глаза, тоже самые-самые, казавшиеся сейчас бездонными от того, что зал практически не освещался: над столиками склонялись лишь небольшие светильники, да под потолком метались лазерные всполохи цветомузыки.
«Люблю тебя!» — беззвучно, одними губами прошептала Вадиму Инна. Он понял. Продолжая медленно двигаться под романтическую мелодию, склонился к партнерше, и, пользуясь темнотой, прижался к ее губам долгим поцелуем.
Они целовались и после, гуляя по сумеречно-светлому, замершему на ночь городу. Снова вдыхали аромат цветущих лип, стояли над рекой, на высоком, обнесенном парапетом берегу, любуясь величественным движением воды и отражающимися в ней, кажущимися призрачными огнями спящего города. Потом любовались рассветом, в который плавно перерождался закат. Тихо, почти крадучись, едва скрывшееся за горизонтом солнце поднималось вновь, собирая над собой на небесном полотне огненные краски, в то время как вторая половина неба оставалась по-ночному темной, и на ней явственно можно было различить звезды. На вековых липах под этими звездами самозабвенно пели соловьи. И им не мешал даже предрассветный ветер, который, налетев, вдруг взъерошил поверхность невозмутимо-гордой реки.
— Ты не замерзла, Иннулька? — чуть слышно спросил Вадим, заслоняя ее собой от ветра.
— Нет, — ответила она, хотя замерзла немного, но не решалась признаваться в этом, потому что тогда Вадим увел бы ее отсюда, посадил в машину, а ей все еще не хотелось уходить. Вино они оба не пили сегодня — ему ведь предстояло садиться за руль, а ей спиртное теперь вообще противопоказано, но Инна испытывала пьянящую эйфорию. От счастья. И так хотелось продлить это ощущение!
— А вот и да, — изобличил ее Вадим, чмокнув в кончик носа. — Нос-то холодный, значит, и сама замерзла. Так что идем греться. Не хватало еще тебе сейчас простудиться.
— Нет, ну и при чем тут нос? — только и осталось спросить Инне, потому что Ларичев уже увлекал ее от парапета в ту сторону, где была оставлена их машина.
— Вообще-то, так маленьких детей всегда проверяют, — сообщил он, улыбнувшись. — Если нос холодный — значит, ребенок замерз. Так что имей в виду на будущее.
— Первый раз слышу, — удивилась Инна. — Откуда ты такое взял?
— Из опыта, Иннуль. У меня все на опыте, — вдруг перестав улыбаться, добавил Вадим. — Если тебе кто-то уже рассказывал о моей матери, то ты наверняка знаешь и о том, что у нее были еще дети, кроме меня. Старшего своего брата я даже не знал, троих родившихся после меня почти не помню. Но вот одну сестренку запомнил накрепко. Она была младше меня лет на пять, и я, к тому времени уже осознававший действительность, выхаживал ее как только мог. И возможно, даже ухитрился бы вырастить, если б нас просто оставили вдвоем да подкидывали бы нам иногда еды.
— А что с ней случилось? — с сочувствием спросила Инна, которой было известно о печальной участи, постигшей всех братьев и сестер Вадима.
— Не знаю. Мать выгнала меня в тот вечер. А когда я под утро пришел домой, она уже окоченела в своей кроватке. И никакие одеяла больше не помогли. Может, чем-то болела, потому что сильно плакала накануне, как я ее ни укачивал, а может, срыгнула и захлебнулась. А может, еще что-то. Кто теперь точно скажет? От них, от всех пятерых малышей, даже могил не осталось — хоронили их как придется, без участия матери. Я потом пытался найти, да без толку.
