— Вот тебе раз!
Теперь он, пожалуй, встанет. Шесть часов вечера, замечает он. Освеженный сном, он встает, атлетически сгибает и разгибает руки с треском сухожилий, затем перемещается между спальней и туалетом, насвистывая весело, с богатым вибрато. Я слышал много легкой музыки — это тема из «Исхода». В ложно-романтическом духе, помпезная, на мой свежий слух, а для Клода — искупительная оркестровая поэзия. Он счастлив. Тем временем Труди молча сидит на кровати. У нее накипает. Наконец она унылым голосом рассказывает ему о посетителях, любезных полицейских, о найденном теле, о предварительной версии — самоубийстве. На каждое сообщение, преподносимое как дурная весть, Клод откликается бодрым «Прекрасно». Нагибается со стоном, чтобы завязать шнурки.
Она спрашивает:
— Что ты сделал со шляпой?
Речь об отцовской широкополой шляпе.
— Ты не видела? Отдал ему.
— Что он с ней сделал?
— Держал в руке, когда уходил. Не беспокойся. Ты беспокоишься.
Она вздохнула, задумалась.
— Полицейские вежливо себя вели.
— Утрата и прочее.
— Я им не верю.
— Не дергайся.
— Они еще придут.
— Не. Дергайся.
Эти два слова он произносит с нажимом, со зловещей цезурой. Зловещей или раздраженной.
Сейчас он опять в ванной, причесывается, уже не свистит. Атмосфера меняется.
Труди предупреждает:
— Они хотят с тобой поговорить.
— Конечно. Брат.
— Я сказала им о нас.
Он отзывается не сразу.
— Глуповато.
Она откашливается, пересохло во рту.
— Ничего подобного.
— Пусть бы сами выяснили. А то подумают, ты что-то скрываешь, нарочно забегаешь вперед.
— Я им сказала, что Джон переживал из-за этого. Еще одна причина, чтобы…
— Ну-ну. Неплохо. Может, даже правда. Но. — Он замолкает, не решив еще, что ей следует знать.
Что Джон Кейрнкросс мог бы убить себя из-за любви к ней, если бы она его раньше не убила, — в этой мысли задним числом есть вина и трогательность. Думаю, ей не понравился небрежный и даже пренебрежительный тон Клода. Но это только догадка моя. Как ни близок ты к другому человеку, внутрь к нему не влезешь, даже если ты у него внутри. Думаю, она обижена. Но ничего еще не говорит. Мы оба знаем, что скоро до этого дойдет.
Возникает старый вопрос. Насколько глуп Клод в самом деле? В зеркале ванной он наблюдает за ее размышлениями. Он знает, как прекратить сантименты по поводу Джона Кейрнкросса. Он говорит оттуда:
— Они захотят побеседовать с поэтессой.
Напоминание о ней — бальзам. Каждая клетка в теле Труди соглашается, что смерть мужу — поделом. Она ненавидит Элоди сильнее, чем любит Джона. Элоди будет страдать. С кровотоком ощущение физического довольства охватывает меня, несет, как серфера, на волне прощения и любви. Высокая, крутая, заворачивающаяся волна может донести меня до того, что начну тепло думать о Клоде. Но я сопротивляюсь. Как это унизительно: вторить материнским приливам чувств и все туже быть привязанным к ее преступлению. Но трудно обособиться от нее, когда я в ней нуждаюсь. А при таком взбивании эмоций нужда превращается в любовь, как молоко — в масло.
Нежным задумчивым голосом она говорит:
— Ах да, им надо будет побеседовать с Элоди. — И добавляет: — Клод, знаешь, я люблю тебя.
Но он не воспринимает. Слишком часто это слышал. Говорит:
— Хотел бы подглядеть за ними незаметно, как таракан из-за печки.
Таракан запечный, когда же ты научишься не мучить меня своими речами? Речь — это форма мышления, и он, наверное, так же глуп, как кажется.
Выходя из гулкой ванной с новой темой, он весело бросает:
— Кажется, нашел нам покупателя. Шансов немного. Потом тебе расскажу. Полицейские оставили свои карточки? Хотелось бы знать их фамилии.
Она не помнит, я тоже. Настроение у нее опять меняется. Думаю, она остановила на нем взгляд и произносит только:
— Он умер.
Это, конечно, поразительный факт, почти невероятный, монументальный, как внезапное объявление мировой войны, — премьер обращается к нации, семьи сбились в кучку перед репродукторами, и свет вполнакала по причине, которую власти не хотят раскрыть.
Клод стоит близко к ней, его рука у нее на бедре, притягивает ее к себе. Долгий поцелуй, глубокий, с языками, дышат друг в друга.
— С концами, — шепчет он ей в рот. Его эрекция давит мне на спину. И снова шепотом: — Мы сделали это. Вместе. Мы блестяще все сделали.
— Да, — говорит она между поцелуями. В шорохе одежды мне трудно расслышать. Энтузиазма у нее меньше, чем у Клода.
— Я люблю тебя, Труди.
— И я тебя.
Что-то незаинтересованное в этом «и я». Когда она напирала, он отступал; сейчас — наоборот. Такой у них танец.
— Поцелуй меня.
Это не совсем приказ — голос просящий, тихий. Она расстегивает на нем молнию. Преступление и секс; секс и вина. Новые парности. Гибкие движения ее пальцев доставляют удовольствие. Но недостаточно. Он нажимает ей на плечи, она опускается на колени и берет «его», как эта вещь у них называется, в рот. Не представляю, чтобы мне самому такое захотелось. Но это облегчение — что Клод приятно удовлетворится во многих сантиметрах от меня. Беспокоит то, что проглоченное дойдет до меня как питательное вещество и сделает меня немного похожим на него. Иначе почему каннибалы избегали есть идиотов?
Кончено быстро, одним духом. Он отступает на шаг и застегивает молнию. Мать два раза сглатывает. Он ничего не предлагает в обмен; думаю, она и не хочет. Она проходит мимо него к окну и стоит там, спиной к кровати. Думаю, что смотрит на жилые высотки. Видение моего несчастного будущего приблизилось. Она тихо повторяет — скорее себе, потому что он опять плещется в ванной — «Он умер… умер». Кажется, она еще не уверилась в этом. И через несколько секунд шепотом: «О боже». Ноги у нее дрожат. Вот-вот заплачет, но нет, слезами тут не обойтись. Ей еще надо усвоить новость. Двоякий факт огромен и еще слишком близок, чтобы обозреть целиком двойной кошмар: его смерть и ее в ней участие.
Ненавижу ее и ее угрызения. Как она могла променять Джона на Клода, поэзию на скудоумную пошлость, опуститься до свинарника и купаться в грязи со своим идиотом-любовником, лежать в поганом болоте похоти, замышляя кражу дома, и причинить чудовищную боль и унизительную смерть доброму человеку? А теперь дрожать и охать, глядя на содеянное, как будто убийцей был кто-то другой — какая-то скорбная умом сестра, сбежавшая из запертой палаты с ядом в мозгу, себя не помнящая, прикуривающая от сигареты сигарету, сестра с черными порывами, вечный позор семьи, и можно только вздыхать по ее поводу «О боже» да с благоговением шептать имя моего отца. Каков переход: глазом не моргнув, не запнувшись, в тот же день — от убийства до жалости к себе.
