— Разглядывать будешь или?..
Шлепок жёсткой мочалкой пониже спины неожиданно обжигает кожу. Следующий удар приходится по лопаткам.
— Я т-тебе не дев-вственник! — звенящим от обиды голосом заявляет мальчишка. — Д-дура ты! У м-меня д-дети есть уже! Шесть лет и семь!
Акеми жутко тянет захохотать, но мокрая мочалка охаживает спину весьма чувствительно. Хочется развернуться и приложить развоевавшегося мальца как следует, но она представляет, насколько нелепо всё это будет выглядеть, и терпит.
Ещё один удар проходится по спине — последний. Выждав несколько секунд, девушка спрашивает:
— Ну, всё? Успокоился?
Жиль тяжело дышит и, кажется, всхлипывает. Не оборачиваясь, Акеми протягивает руку — и неожиданно касается его пальцев. Пальцы дрожат.
— П-прости… Я н-не хотел, я…
Саднит кожу. Да, бил мальчишка от души. Ну и как с ним теперь?
— Я осторожно.
Ладонь бережно скользит по коже, старательно обходя отметины, оставленные мочалкой. Всё равно больно, но Акеми терпит. Улыбается. Прислушивается к своим ощущениям. Бедный мальчишка… Как пылинки с неё теперь смахивает. Когда пальцы прикасаются к её спине, его рука вздрагивает.
— Всё, Жиль. Дальше я сама. Спасибо.
Так же стоя к нему спиной, она забирает мочалку, намыливает. Оттирает грязь с локтей, тщательно трёт шею, колени. Струйки воды стекают по телу, забирая с собой остатки куража. Ох, зря она это сделала. Нельзя так с мальчишками. Ни с взрослыми, ни с детьми.
— Ты дуешься? — спрашивает она вполголоса. И, не дожидаясь ответа, добавляет: — Извини.
— П-попа у т-тебя красивая. В-вот так вот, — мечтательно отзывается мальчишка.
— Да-аааааа! — тянет Акеми, и оба смеются.
Пару минут спустя девушка вовсю трудится с мочалкой над ойкающим Жилем.
— Не вертись! Мыль пока свою дурную голову! — ворчит Акеми. — Ещё один поворот — и я порежусь об твои рёбра! Чего ж ты тощий такой… А грязи сколько!
— Щеко-о-отно! — вопит мальчишка, захлёбываясь смехом.
После помывки оба устраиваются спиной к спине на краю маленького бассейна. Акеми как никогда тянет поговорить.
— Жиль, я давно спросить хочу.
— Сп-прашивай, — расслабленно отзывается он.
— А ты точно ответишь?
— В-вот спина у тебя уютная. Тёплая.
— Ясно. Не захочешь — не ответишь. Жиль, откуда у тебя шрамы?
Он долго молчит, и Акеми решает, что ответа не дождётся.
— Я п-почти не помню.
— А семья?
— Я один. Н-наверное, я сирота. М-меня отец Ксав-вье растил.
— Это я знаю. А почему ты от него ушёл? Жил бы при Соборе, бед не знал.
На этот раз пауза, разделяющая вопрос и ответ, ещё длиннее.
— А т-ты почему б-без мужика до сих пор?
— А не хочу, — фыркает Акеми.
— В-вот и я не хочу.
— А чего хочешь?
— Чт-тобы т-ты перестала в-видеть то, о чём сп-прашиваешь.
Она оборачивается, смотрит на его согнутую худую спину. Кожа настолько сильно обтягивает рёбра и позвонки, будто они вот-вот её проткнут. Уродливые шрамы тянутся с щеки на шею и плечо, раздвоенным языком лижут левую лопатку. И — пожалуй, впервые за время их знакомства — Акеми всерьёз задумывается, что же с ним произошло. И прекрасно понимает, о чём Жиль просит.
— Я тебя вижу куда лучше, чем их. Они мне никогда не мешали.
— В-врёшь, — грустно отзывается он.
— Не вру. Просто я лет на девять тебя старше. Это кое-что меняет, — вздыхает Акеми. — Давай-ка вытираться и наверх, спать. Мне ещё утром рыбу надо засолить.
— К-какую рыбу?
— Я тебе не сказала. Я в море ходила. Советник Каро убил Онамадзу. Я помогала тушу разделывать, вот мне и дали с собой, сколько унесу.
Акеми встаёт, идёт в раздевалку за старенькими простынями, которые жильцы используют как полотенца. Одну бросает Жилю, другой вытирается сама. Когда она одевается, мальчишка трогает её за плечо.
— Т-ты грустная.
— Ты тоже что-то не весел.
— Мне в-важнее ты. В-вот так вот.
Акеми расправляет закатанные по локоть рукава свитера, кладёт на место мочалку, вешает простыни на просушку.
— Знаешь, Жиль… Без Онамадзу море осиротело. Хоть моряки и поговаривают, что, скорее всего, Онамадзу был не один… я чувствую, что они неправы. Я очень люблю море. А сейчас мы будто отняли у него что-то важное.
В праздничный день в Соборе душно и многолюдно. В толпе прихожан заметно оживление, то тут, то там пробегает шепоток. Вероника Каро рассматривает блики света, играющие над амвоном, и слушает голос отца Ланглу, царящий в храме. Время от времени она закрывает глаза, чтобы почувствовать, как сильный и раскатистый голос Ксавье заполняет пространство Собора, окутывает её и устремляется ввысь, под своды. Вероника жадно впитывает каждое слово и ощущает себя счастливой и лёгкой. Она вспоминает картинки из книг и представляет себе летящую птицу — большую, быструю, скользящую по бескрайнему простору воздуха. Сильные крылья птицы будят ветер, и Вероника подставляет лицо потоку свежего воздуха.
— Мама! — сердито шепчет Амелия. — Не спи!
Молодая женщина вздрагивает и открывает глаза. Дочь, в тёмно-синем бархатном платье с расшитым шёлковой нитью лифом, сидит рядом на скамье и болтает ногами.
— Амелия, не надо так делать, — негромко просит Вероника.
— Мне скучно!
— Слушай отца Ксавье. Он же интересное говорит.
— Я не всё понимаю из его слов. И умею интереснее рассказывать про Бога, — упрямо дует губы девочка и ковыряет носком туфли стоящую впереди скамью.
Сидящий на той скамье мужчина оборачивается, получив туфлёй по пояснице.
— Эй! — грозно шикает он на озорницу.
— Слушай отца Ксавье! — приказывает Амелия, сдвинув брови, и замирает, подавая пример.
Вероника снова вслушивается в голос отца Ланглу. В сегодняшней проповеди он мало говорит о служении Богу и много — о том, как важна для человека радость. Радость даёт силы, говорит Ксавье. В радости — смысл бытия и творения мира, смысл продолжать жить и растить детей, работать, засыпать и просыпаться. Умейте радоваться, в ваших улыбках, обращённых друг к другу и к миру — частичка любви Божьей. Как бы ни было трудно — не забывайте о праздниках, держитесь за светлое и хорошее в каждом дне. Сила Божья — в свете, который люди носят в сердцах, и в мире есть лишь три вещи, способные поддерживать этот свет в дни тяжких испытаний. Это любовь, вера и радость. Идите, говорит отец Ланглу, идите, и пусть ваши сердца сегодня наполнит чистая радость.
