Месса заканчивается, прихожане встают со своих мест. Кто-то идёт к выходу, кто-то проходит к амвону за благословением. Амелия рвётся на улицу, но Вероника мягко берёт её под руку и ведёт к отцу Ланглу. Пока они стоят в очереди, девочка прыгает по мозаичному полу Собора возле матери.
— Мам, почему тут у всех лица становятся такими глупыми? — спрашивает вдруг Амелия, остановившись.
— Не глупыми. Тут люди счастливы, им становится легче, печали уходят.
Девочка смотрит на неё недоверчиво.
— И ты тут счастлива?
— Да, — улыбается Вероника и смотрит ввысь, где, подсвеченные, танцуют в воздухе пылинки.
— А почему дома — нет? — продолжает Амелия.
Улыбка матери гаснет, просветлённый взгляд прячется под дугами ресниц. Вероника беспомощно пожимает плечами, поправляет покрывающий голову капюшон.
— Я и дома счастлива, — ровно отвечает она.
Амелия фыркает совершенно по-отцовски и продолжает скакать по узорчатым квадратам на полу. Вероника смотрит на неё с грустью. «Его улыбка, его характер. Его губы, нос и горделивая осанка. Бастиан, ты не дал мне ни шанса воплотить себя в ребёнке…», — горько думает молодая женщина. Очередь делает шаг вперёд, и Вероника следует за ней, бережно придерживая подол длинного серо-голубого платья.
Приглядывая за дочерью, Вероника рассматривает прихожан, ищет знакомые лица. Вот месье Морель с младшей дочерью, вот старенькая мадам Готье. У выхода из Собора с кем-то громко разговаривает месье Руж, владелец водоочистительной системы Азиля. Маленькие Серж Готье и Луизетта Морин что-то рассматривают позади одной из колонн центрального нефа. «Лишь бы не кошка», — беспокоится Вероника. Эти симпатичные зверьки, истребляющие крыс и мышей по всему городу, ужасно злы и могут поранить детей при попытке взять их в руки или просто потрогать. Луизетта выглядывает из-за колонны, встречается взглядом с Амелией и машет ей рукой. Амелия морщит нос, показывает язык и отворачивается.
— Милая, — окликает Вероника. — Как некультурно.
— Она мне не ровня! — высокомерно заявляет дочь. — Она считает меня глупой, потому что мне неинтересно, сколько шкафов с платьями у неё и её мамы. А я думаю, что глупо — не знать, как называлась страна, которой был раньше Азиль.
— Малышка моя, быть умной — хорошо. А быть умной и воспитанной — хорошо вдвойне.
— Папа мне такого не говорил.
Авторитет отца для Амелии непререкаем, Веронике только и остаётся, как оставить попытку урезонить дочь. Конфликтовать с Амелией — нарываться на гнев Бастиана. А уж этого хочется меньше всего.
Шаг отделяет Веронику от отца Ланглу. Она стоит, тайком любуясь его неторопливыми, плавными жестами, фиксируя в памяти движения губ, спокойный взгляд, тёмных, как ночное небо, глаз. Вероника впитывает в себя его образ, как спасение, чтобы в минуты отчаяния обращаться к своей памяти, как к лекарству.
— Благословляю, брат мой, — и тот, кто отделял Веронику от священника, отходит в сторону.
Она делает шаг вперёд, припадает на одно колено. Склоняет покорно голову.
— Благословите, святой отец.
Его жёсткая ладонь ложится ей на макушку. От руки так тепло, что хочется схватить её и изо всех сил прижаться щекой. Присвоить. Только себе, больше никому-никому. Как спасение. Как освобождение.
— Встань, дитя моё.
Отец Ланглу незаметно кладёт кругляш гостии на алтарь и его взгляд, обращённый к Веронике, становится строже. «Это тебе нельзя», — читается в нём. Мгновение — и прямую линию губ трогает тень улыбки, а на ладони лежит маленькая красная карамелька. Ксавье осеняет Веронику крёстным знамением, подносит сладкий кусочек к её рту. Губы Вероники принимают карамель, касаются пальцев священника поцелуем. Он не спешит убирать руку. Для него это так же важно и свято, как и для маленькой женщины в серо-голубом платье.
— Сад, — коротко выдыхает Ксавье, и Вероника опускает ресницы: приду.
Она отходит, берёт за руку Амелию, и они покидают Собор. На улице уже ждёт Ганна в пёстром лоскутном сарафане и с полугодовалым Клодом в слинге.
— Младенчик! — радостно вопит Амелия и тянется к нему. — Nourrice, можно мне его подержать? Какие у него щёчки! Я так люблю младенчиков, но у нас их почти не бывает…
— Пойдём, моя дорогая, — белозубо улыбается Ганна. — Посмотрим, как красиво сегодня в парке. И пустим Клода поползать по травке.
— Нянюшка, — окликает её Вероника, — я помогу отцу Ксавье украсить церковный садик и присоединюсь к вам. Амелия, у озерца сегодня дают специальные кульки с кормом для золотых рыбок.
— Вот это да! — обрадованно восклицает девочка. — Идём кормить рыбок! Скорей, няня!
Ганна с детьми огибают Собор справа и идут в парк — именно там в праздники проходят народные гуляния с танцами, бесплатными угощениями и фейерверками. Вероника машет им вслед и, когда они исчезают за поворотом, быстрым шагом возвращается в Собор. Праздничное служение окончено, и лишь студенты-служки прибираются в наосе. Не замеченная никем, молодая женщина проскальзывает в боковой неф, проходит между рядами высоких мраморных колонн, сворачивает в правое крыло и поднимается по винтовой лестнице на верхний ярус Собора. Там в полутьме длинного коридора она безошибочно находит среди десятка одинаковых дверей нужную и вежливо стучит.
— Войдите, — отзывается знакомый баритон.
Вероника переступает порог кельи и останавливается, натолкнувшись на суровый взгляд Ксавье Ланглу.
— Веточка, ты не должна быть здесь, — качает головой Ксавье. — Мы же договорились встретиться в саду.
— Я принесла тебе историю.
Ксавье убирает в стенной шкаф надетую на манекен казулу
[8], смотрит на гостью долгим, внимательным взглядом — и на его хмуром лице расцветает улыбка. Не сдерживаясь, Вероника бросается к нему в объятия, льнёт щекой к груди.
— Погладь меня. Немедленно погладь, или мир прямо сейчас взорвётся и перестанет существовать, — то ли просит, то ли уже требует она. — Ты можешь спасти его, просто коснувшись меня.
Его ладони трогают волосы Вероники, пальцы погружаются в светлые локоны, как в чашу со святой водой. Ксавье легко дует ей в макушку, почти касаясь губами растрёпанных прядей.
— Нет, моя Веточка. Мир устоит, ибо на то Божья воля. Иначе Он не пустил бы тебя сюда.
— Получается, я удерживаю мир, да? — спрашивает она, вдыхая сладкий запах дыма и благовоний, пропитавших альбу
[9] священника.
