— А он просил не беспокоить. У него как богатенькая прихожанка оприпадилась на проповеди, так он сам не свой.
— Чт-то?!
— Мамзелька в обморок завалилась, — не оборачиваясь, уточняет губастый. — Так что неси своё послание обратно.
Жиль выбегает из Собора, забыв даже почтительно перекреститься на выходе. Сердце гремит так, что, кажется, сейчас пробьёт тонкие рёбра и выпрыгнет из груди. Мальчишка огибает Собор с жилой стороны, ловко карабкается по одному ему известной лестнице, скрытой космами плюща, и ныряет в маленькое оконце на втором этаже. Оно всегда открыто — об этом помнят и заботятся. Гремя разбитыми ботинками по пустым коридорам, Жиль несётся к келье отца Ланглу, стучит по двери кулаком:
— Учитель! Учитель! Это Жиль!
Дверь заперта, изнутри ни звука. Мальчишка переводит дыхание, выжидает несколько минут — и спешит спуститься по винтовой лестнице в одной из дальних башен Собора. Ею обычно никто не пользуется, поэтому вероятность встретить служителей очень мала. Здесь главное — не подвернуть ногу на расшатанных камнях ступенек и не споткнуться в темноте о плети плюща на полу. Память услужливо подсказывает, сколько оконец вдоль лестницы осталось до низа, где прячется коварная ступенька и в какую дверь надо как следует ударить плечом, чтобы выйти.
Мальчишка кубарем вываливается в один из внутренних двориков Собора — прямоугольное замкнутое пространство десять на пятнадцать шагов, усыпанное мелким светлым гравием. Сюда не долетает ни звука, здесь царит покой, пустота серых от сырости и времени каменных стен и полумрак. Гнетущее место, но нет его лучше, чтобы побыть наедине с собой и Богом внутри себя. И Жиль не ошибся, рассчитывая найти отца Ланглу здесь.
— Учитель!
Эхо мечется в колодце стен, словно живое. Сидящий в позе для медитации посреди каменистой площадки мужчина оборачивается. Видит Жиля — и поникает головой. Молча ждёт, пока мальчишка подойдёт сам.
Жиль сразу выпаливает:
— Н-нужна п-помощь! — и только после этого внимательно вглядывается в лицо отца Ланглу.
Глубокие морщины избороздили лоб, углы рта опущены, глаза, обычно живые и ясные, как пеленой подёрнуло. И спина — всегда такая мощная и прямая — сгорблена, словно на широкие плечи священника давит что-то незримое и тяжёлое. Никогда прежде Жиль не видел отца Ланглу таким. А это значит только одно. Что-то жуткое.
— Чт-то случилось? — севшим голосом спрашивает мальчишка.
— Чем тебе помочь, сынок?
Жиль так отчаянно мотает головой, что чёлка бьёт по глазам. Испуг, овладевший им после общения со служками, усиливается, перерастая в панику. Он давится словами, пытаясь сказать, морщится.
— Дыши, — голос Ксавье Ланглу спокоен, как щелчки метронома. — Вспомни, чему я учил. Вдох. Выдох.
С трудом восстановив дыхание, Жиль выдавливает:
— Эт-то с-ссс… н-ней?
— Да.
Жиль становится на колени, размазывает по лицу слёзы. Пальцы сжимаются в кулаки, собирая полные горсти мелкого камня.
— Т-ты-ыыы обе… щал!!! Т-ты…
— Жиль. Дыши.
— Гд-де она?
— В госпитале Второго круга. Она жива, ей вовремя помогли.
— А ребёнок? Ч-что с-ссс…
Священник молча качает головой.
— Я ж-же ушёл ради… т-того… Чт-тобы вы были… Я в-верил, ч-то с т-тобой… безопасно… — Жиль запрокидывает лицо к небу, глядящему на них сквозь пыльный Купол, и воет: — Бо-о-ог! Чт-то она т-тебе сдела-лаааа?! За что-ооо?! Т-тыыы…
Слова мечутся в каменном мешке, множатся эхом и падают обратно, бессильные, тяжёлые. Чтобы услышать их, надо склониться ближе к земле; но Бог так высоко, и Жиль только напрасно тратит силы. Потому Ксавье Ланглу и молчит, когда душа его исходит криком — страшным в этом немом отчаянии.
Поздней ночью Жиль Боннэ добирается до порта. Прихрамывая, спускается к пляжу, снимает разбитые ботинки и бредёт босиком вдоль линии прибоя — к старой перевёрнутой лодке, что служит его летним убежищем. Шелестят волны, набегая на берег, оставляют в полосе прибоя свои сокровища: обрывки водорослей, ракушки. Жиль осторожно переступает через крупную мёртвую медузу: а вдруг ядовитая? Прошлым летом он неосмотрительно пнул одну такую и получил сильнейший ожог — до волдырей на коже. Из-под ног мальчишки разбегаются мелкие крабы. Если бы Жиль не был таким измотанным и подавленным, он наловил бы их и сварил в закопчённой консервной банке на костре из сухих водорослей. Мяса в малютках-крабах мало, но бульон имеет хоть какой-то вкус. Сгодится, чтобы заглушить вечно голодный живот.
Мальчишка вытаскивает на берег несколько длинных водорослевых лент, тащит их к лодке и бросает рядом. Высохнут — сгодятся в качестве топлива. Отсчитывает пять шагов от цифры «7» на левом борту, роет сырой песок. Пальцы натыкаются на горлышко плотно закупоренной фляги, и Жиль удовлетворённо кивает: запас пресной воды на месте. Он вытаскивает флягу, обмывает её от песка в море и делает несколько освежающих глотков. Стоя по колени в воде, долго смотрит на спящий город. Со стороны Азиль похож на черепаху, виденную когда-то в детстве на картинке в книге. Город под панцирем, живой внутри и похожий на камень снаружи.
Где-то там далеко светятся окна госпиталя во Втором круге. Даже если бы Жиль смог найти лазейку и пройти за высокую стену, окружающую госпиталь, ему не удалось бы отыскать нужное окно. Её окно. Их, источающих мягкий тёплый свет, слишком много, а она одна.
Мальчишка тяжело вздыхает, лезет в карман штанов, подпоясанных скрученным шпагатом. Сжимая что-то в кулаке, выходит на берег, садится у лодки, опершись на неё спиной, и только тогда разжимает ладонь. В свете луны поблёскивает маленькая заколка — бабочка с крыльями из цветных стёклышек и перламутра. Жиль подносит её к губам и просит:
— Т-ты живи, п-пожалуйста. Я б-боюсь за тебя, в-вот так вот…
Из-под лодки доносится звук, приглушённый шелестом волн, но чуткий мальчишка тут же реагирует:
— Кт-то здесь?
— Жиль, это ты?
Мальчишка прячет заколку в карман и ныряет под лодку. Его тут же хватает маленькая крепкая рука, и из темноты раздаётся знакомый смешок:
— Бака, я знала, что ты придёшь сюда.
— Акеми! — радостно восклицает Жиль и обнимает невидимую в темноте девушку. — Я т-так рад, чт-то ты тут! Я т-тебя искал, в-вот так вот!
От неё пахнет потом и гарью. Акеми отодвигается, освобождая мальчишке место.
— Ложись. Устал же наверняка.
— Т-ты была дома? — настороженно спрашивает Жиль.
— Была, — коротко отвечает она. — Теперь дома нет.
Оба возятся, устраиваясь поудобнее. Жиль выкапывает под собой ямку, укладывается на бок, подтянув колени к животу. Акеми проверяет, на месте ли обёрнутый в ткань вакидзаси, переворачивается на живот, пристроив голову на скрещенные руки, и проваливается в сон.
