— Эй-эй, всё в порядке? Не ушиблась? — заботливо спрашивает Рене.
— Нет. Я хотела… — начинает она — и замолкает.
Даже если Рене и видел где-то Жиля, он не сможет вернуть его к ней. Значит, и спрашивать нечего.
— Хотела что?
— Да так. Ты что тут делал?
Темнота скрывает лицо Рене, но последовавший за вопросом тихий вздох очень настораживает Акеми. Парень ощупью находит её руку, сжимает.
— Я тебя искал. Есть кое-что, что касается тебя и в какой-то степени всех, кто находится здесь. Идём. Держись правой стороны, это прямая дорога к посёлку.
Они поднимаются вверх по лестнице, идут длинным узким коридором, поворачивают направо, снова лестница…
— Кто это всё построил? — шёпотом спрашивает Акеми.
— Те же люди, что два столетья назад создали Азиль. Под городом мощнейшая система хранилищ, пещер и тайных ходов. Одно от другого легко изолируется, управление где-то в Ядре. Власти готовили для себя убежища, но из тех, кто сейчас правит Азилем, о них вряд ли кто-то знает.
— А откуда знаешь ты?
— А я инженер, — отвечает Рене так, будто инженер — это господь бог. — Вот мы и дома. Свет видишь? Такая же ширма, только на вашем складе.
Они выходят, Рене осторожно закрывает проход и заливисто свистит. Обитатели Подмирья покидают свои убежища, собираются на площадке между нагромождёнными ящиками. Акеми смотрит по сторонам, ожидая появления Жиля, но тщетно. Мальчишки нигде нет.
Рене передаёт Акеми таз с бельём, дожидается, пока все соберутся. Обводит толпу оборванцев серьёзным взглядом. Без задорной мальчишеской улыбки Клермон кажется Акеми незнакомым и пугающим. Он ждёт, пока все замолчат, и только тогда начинает говорить, чеканя слова:
— Братья. Сегодня я принёс известие, касающееся каждого из нас. Известие, на которое нельзя не отреагировать действиями.
Он поворачивается к Акеми, и та отшатывается под взглядом синих глаз, полных сожаления и горечи.
— Акеми, твоя сестра мертва. Не выдержала пыток в тюрьме. Её тело вчера утром подбросили к крематорию шестого сектора.
Рене достаёт из нагрудного кармана пачку свёрнутых газетных листков, передаёт в толпу.
— Кто умеет — читайте. И правду, и то, как подаёт это Ядро.
Камень внутри Акеми даёт трещину. И в разлом устремляются все звуки этого мира. Девушка стоит в центре площадки, оглушённая и не понимающая смысла сказанного Рене.
— Братья! Доколе мы будем терпеть, что с нами обходятся, как с мусором? Доколе мы будем прощать им жизни наших детей и честь наших женщин? Доколе будем довольствоваться крохами там, где холёные элитарии жрут досыта?
Рене распаляется всё сильнее, толпа поддерживает его криками.
— Пора положить этому конец! Сегодня смерть одной невинной девушки, завтра — другой, третьей! К чёрту закон, который защищает только власть! К чёрту власть, которая жирует на наших костях!
— Равенства! — кричит кто-то, и этот крик подхватывают десятки глоток.
— Закон должен защищать невиновных, а не убийц! — продолжает Рене. — Вам нужен справедливый закон?
— Да! Справедливость!
— Вы готовы нести справедливость туда, где царит беззаконие?
— Да!!!
Рене расправляет плечи, обводит толпу взглядом, и глаза его сияют. Грязные, оборванные люди смотрят на него с обожанием и жаждой.
— Свободы! Справедливости! Равенства! — кричат они.
Клермон жестом призывает к тишине. Толпа шумит, словно штормящее море, но шум понемногу утихает. Рене подходит к застывшей в стороне Акеми, вкладывает в её ладонь голубой фарфоровый бубенец.
— Сорси просила передать это тебе.
Трещина в камне ширится, осыпаются её края. Боль вскипает, поднимается из самых глубин, разъедает сердце, лижет разум языками пламени. Акеми запрокидывает лицо, чтобы никто не видел, как ей плохо, но слёзы переполняют её и ползут по щекам. Звуки, вырывающиеся из сведённого спазмом горла, мало похожи на плач. Акеми не слышит себя, она забыла все слова, горе льётся из неё стонами, тихим придушенным воем. Колокольчик в ладони — это то, чем теперь стала Кейко, её звёздочка Кей-тян, родная её сестрёнка. Кто-то злой и жестокий смял образ юной маленькой японки, изломав любимые нежные черты, стиснул в гигантском кулаке всё, что раньше жило, пело, радовалось и носило имя Кейко Дарэ Ка. И еле слышно позвякивающий бубенчик теперь жжёт руку Акеми.
«Я вас бросила… бросила…»
Кружится над головой сводчатый потолок ангара. Пульсируют алым, свиваясь в причудливые узоры, расплывающиеся огни. Взгляд мечется, пытаясь сложить из мельтешащих черт родной, ускользающий образ. Глаза бессильно закрываются, и лишь тогда проступает из темноты под веками лицо смеющейся маленькой девочки с голубым колокольчиком в тонкой косице.
«Анэ! Смотри, как я высоко, анэ!»
Отец подбрасывает Кейко в воздух, она летит, раскинув руки, ввысь, к Куполу. И всё тише становится звонкий, радостный смех.
— Акеми… Акеми!
Кто-то осторожно трясёт её за плечо. Девушка протяжно всхлипывает, открывает глаза. В свете, таком безжалостно-ярком после спасительной тьмы, растворяется видение из далёкого детства. Рене заботливо подносит к губам Акеми кружку.
— Глотни. Давай, станет легче.
На площадке, кроме них, больше никого нет. Парень отводит Акеми к груде сломанных ящиков, усаживает, сам садится на корточки напротив. Смотрит, как она пьёт, проливая воду на одежду. Берёт в ладони её левую руку, стиснутую в кулак так крепко, что побелели ногти.
— Посмотри на меня. Давай, Акеми, включайся.
Его тон из успокаивающего становится жёстким и требовательным. Что-то внутри Акеми заставляет её вынырнуть из зыбкого бредового состояния и взглянуть в лицо Рене. И впустить его слова в самый центр себя.
— Я могу сделать так, чтобы виновные заплатили сполна. Я знал Ники, он был хорошим парнем. И ни он, ни Кейко не заслужили такой смерти. Я могу наказать виновных. Это не пустые обещания. За мной народ, Акеми. И твоё горе — их горе. Наше горе. Нас очень много. Мы — сила. Ты слышишь меня?
— Да, Рене.
— Тогда скажи мне, чего ты хочешь. Скажи сама.
В её взгляде нет ничего, кроме тьмы. И в самой глубине серых глаз под покровом этой тьмы разгорается ярость. Губы вздрагивают, рождая короткий ответ:
— Мести.
Рене Клермон кивает, улыбается легко и задорно и касается бледного лба девушки поцелуем.
— Ты будешь нашим символом, Акеми. Моим личным штандартом.
Проходит несколько дней — настолько пустых и одинаково серых, что погружённая в себя Акеми их не запоминает. Словно кто-то вымарал их из её жизни. Поспать — позавтракать в хмурой компании местных — уйти до вечера на работу — лечь спать. О Жиле ничего не слышно, Рене не обещал скорого появления.
