20 февраля. Киплинг возвращается из издательств в отель «Гренобль» с высокой температурой.
21 февраля. Тео Данхэм ставит диагноз: воспаление правого легкого. Приглашается известный нью-йоркский пульмонолог Джейнвей. Консилиум. К больному приставлена ночная сиделка.
22 февраля. Киплинг в сознании. «Хорош и терпелив. Много спит. Друзья помогают, не оставляют в беде», — записывает Кэрри в дневнике. У шестилетней Джозефин меж тем высокая температура, сильнейший озноб.
23 февраля. Джозефин перевозят из «Гренобля» к Де Форестам на Лонг-Айленд. Кэрри остается в «Гренобле» — ухаживает за мужем, за больными коклюшем младшими детьми, трехлетней дочерью и полуторагодовалым сыном; исправно снабжает репортеров ежедневными бюллетенями о состоянии здоровья своего знаменитого супруга. Ей помогает Фрэнк Даблдей; это он в основном «обслуживает» журналистов — в холле отеля каждый день собирается не меньше десяти — пятнадцати представителей местной прессы.
24 февраля. Кэрри нанимает к Элси сиделку: у девочки также подозрение на пневмонию. Данхэм и Джейнвей не отходят от постели Киплинга; он без сознания, бредит. Доктор Конланд — у Де Форестов, неотлучно при Джозефин. Многие газеты мира сообщают информацию о состоянии здоровья писателя. Седьмая авеню возле «Гренобля» запружена людьми, многие стоят у входа в отель на коленях и молятся. Газеты сообщают, что воспаление с правого легкого перекинулось на левое. Врачи оценивают положение как серьезное. Кислородная подушка.
25 февраля. Дыхание затруднено. Из медицинского бюллетеня следует, что «исход заболевания вызывает немалые опасения».
25–26 февраля. Больной в бреду: громко сетует, что так и не встретился со Стивенсоном, воображает, будто плывет под парусом с Конландом, скачет по азиатским степям в кавалерийском полку, возмущается, что судья не отпускает его под залог.
27 февраля. От врачей поступает малоутешительная информация, но «надежда еще остается» — фраза особого оптимизма не внушает.
28 февраля. Рецидив. После полуночи температура падает; больной перестает бредить, приходит в себя и на несколько часов забывается крепким сном.
1 марта. Врачи со сдержанным оптимизмом готовы признать, что «наступило некоторое улучшение» и что «непосредственной угрозы для жизни больного больше нет».
4 марта. Киплинг чудовищно слаб, но опасность, судя по всему, миновала.
4–5 марта. Начинают поступать письма и телеграммы со всех концов света. Пишут родители и друзья из Англии. Пишут лорд Дафферин и Теодор Рузвельт, Джордж Мередит и Генри Ирвинг, Конан Дойл и Бирбом Три, Мэри Корелли и Марк Твен, Райдер Хаггард и Сесил Родс, лорд Керзон и Джон Рёскин. И даже немецкий кайзер. «Все это время мы боялись вздохнуть. Вы побывали на Луне, откуда уверенно спустились на землю, освещенный холодным лунным светом. На вас были направлены все бинокли и подзорные трубы, какие только существуют в мире. И спустились вы по трапеции своего неподражаемого гения!» — писал, как всегда несколько витиевато, но с неподдельным чувством Генри Джеймс.
5 марта. Кэрри впервые оставляет мужа на сиделок и едет на Лонг-Айленд к Де Форестам навестить Джозефин. Помимо двустороннего воспаления легких у девочки дизентерия. Из дневника Кэрри: «Сегодня видела Джозефин трижды: утром, днем и, последний раз, в 10 вечера. Она пришла в сознание и еле слышно прошептала: „Папочке и всем — привет“».
6 марта. В 6.30 утра Джозефин умирает.
Киплинг еще так слаб, что врачи запрещают сообщать ему о смерти дочери и даже, на всякий случай, писать об этом в газетах. Трогательная деталь: когда Кэрри вернулась к мужу в «Гренобль» после похорон дочери, она накинула на черное траурное платье красную шаль, чтобы Киплинг ничего не заподозрил. Когда отец узнал о смерти любимой дочери — неизвестно. Зато известно, от кого. Эту тяжкую ответственность взял на себя все тот же безотказный Фрэнк Даблдей. «Это была самая мучительная обязанность, которую мне приходилось выполнять, — вспоминал впоследствии он. — Но сделать это было необходимо. Я подсел к его изголовью и изложил ему то, что произошло, в нескольких словах. Он молча слушал, не перебил ни разу, а когда я кончил, повернулся лицом к стене».
Трудно сказать, сумел ли Киплинг в оставшиеся ему почти сорок лет жизни пережить эту потерю. Едва ли. Сдержанный, молчаливый, погруженный в себя, он, по словам его знавших, с весны 1899 года сделался еще более сдержан, еще более замкнут, а в последние годы жизни и просто нелюдим.
Только в мае, спустя почти три месяца после начала болезни, Конланд оповестил журналистов, что Киплинг поправился окончательно, но категорически запретил другу проводить зиму в Англии. В начале июня, прячась от репортеров за спинами провожавших их друзей, Киплинги навсегда простились с Соединенными Штатами и в сопровождении Фрэнка Даблдея с женой 24 июня прибыли в «Вязы». Возвращение, понятно, было невеселым. «Вернуться в „Вязы“ оказалось куда труднее, мучительнее, чем они себе представляли, — писал Джон Локвуд Киплинг в Америку Салли Нортон. — Дом и сад полнился воспоминаниями о погибшей дочери, и бедный Редьярд признался однажды матери, что видит ее, когда вдруг открывается дверь в комнату или когда у стола стоит пустой стул. Ее прелестный, сияющий лик проступал в зелени сада». Родители так и не нашли в себе сил говорить о Джозефин: Кэрри и Редьярд глухо молчали о происшедшем несчастье.
В Роттингдине меж тем за эти полгода произошли кое-какие изменения.
Во-первых, у Киплинга появилась профессиональная, можно даже сказать, высокопрофессиональная секретарша Сара Андерсон, до Киплинга она работала секретарем у таких знаменитостей, как Джон Рёскин, леди Ритчи и, наконец, Бёрн-Джонс, от которого она к Киплингам и попала. До этого времени услугами секретарши Киплинг не пользовался никогда; эту обязанность, среди прочих, исполняла Кэрри.
Во-вторых, писатель завел автомобиль, пока, правда, не собственный, а взятый напрокат. В последующие сорок лет жизни писателя автомобиль, уже собственный, а не съемный, стал его неотъемлемой частью, потеснил любимый велосипед. В первом таком автомобиле, а вернее, локомобиле на пару американского производства Киплинг в сопровождении «инженера» (то бишь шофера) и Кэрри неутомимо разъезжал по Суссексу в поисках нового дома. Однажды, где-то в суссекской глуши, автомобиль вдруг заглох и, несмотря на все усилия водителя Лоуренса, с места так и не сдвинулся. Киплинг вышел из машины, прошелся взад-вперед по дороге, потом посмотрел на жену и изрек: «Кэрри, дорогая, что может быть лучше американских женщин! Женщин — но не автомобилей!» Эти автомобильные поездки, непредвиденные остановки в пути, ремонт прямо на дороге, в котором писатель, надо сказать, всегда принимал посильное участие (очень уж любил технику!), описывались потом во многих его поздних рассказах. Сочинялись на эту тему и шуточные стихи вроде серии поэтических пародий «Муза среди моторов», публиковавшихся в начале 1900-х годов в лондонской «Дейли мейл».
В-третьих, Киплинг, человек, как мы знаем, замкнутый и исключительно скромный, начинал тяготиться своей национальной славой — и в этом смысле тоже новый дом был совершенно необходим. Особняк «Вязы», помимо того, что он навевал грустные воспоминания, находился на проходившей через Роттингдин оживленной дороге из Лондона в курортный Брайтон, и перед домом знаменитого писателя постоянно толпились непрошеные, но от этого ничуть не менее восторженные почитатели, следовавшие из столицы на морской курорт. Искусствовед и биограф Льюис Хайнд вспоминает, как он проезжал в направлявшемся в Брайтон туристском омнибусе через Роттингдин. «Достопримечательность номер один! — выкрикнул добровольно взявший на себя роль гида кондуктор, когда они миновали белый дом с садом за высоким, увитым плющом забором (которым Редьярд и Кэрри безуспешно пытались отгородиться от мира). — Если вы встанете со своих мест, леди и джентльмены, то увидите, как на порог своего дома поднимается в широкополой шляпе прославленный сочинитель». Леди и джентльмены не только вставали со своих мест и вытягивали шеи, дабы вживе лицезреть великого человека, но и, если омнибус останавливался, срывали с забора плющ на сувениры.
