Не успели Киплинги вернуться домой, как зимой 1907 года «пришлось» ехать в Стокгольм — получать Нобелевскую премию по литературе, первую, которой удостоился английский писатель.
От премий, орденов и званий Киплинг постоянно и принципиально отказывался, мотивируя это тем, что, мол, «свободный от наград, я больше пригожусь и больше сделаю». Когда в мае 1917 года кузен Киплинга Стэнли Болдуин и друг писателя, член кабинета Бонар-Лоу сообщили ему, что он вправе получить «любую почетную награду которую только готов принять», последовал решительный отказ. «Этого не будет», — писал Болдуину Киплинг, а в письме самому премьеру Бонар-Лоу заметил: «Интересно, вам бы понравилось, если бы, проснувшись однажды утром, вы обнаружили, что вас сделали архиепископом Кентерберийским?»
От звания почетного доктора университетов (Даремского, Монреальского, Оксфордского, Эдинбургского, а в двадцатые годы — Сорбонны и Страсбурга) он, однако, не отказывался. В Оксфорде звание доктора Киплингу вручали 26 июня 1907 года вместе с Марком Твеном и генералом Бутом, тем самым, с которым Киплинг сдружился, когда в конце 1891 года плыл из Австралии на Цейлон. Когда на Киплинга надели серую с алым мантию, он пошутил, рассмешив самого Марка Твена, что выглядит в ней, «в точности как африканский попугай». Присутствовавшие на торжественной церемонии студенты и преподаватели устроили «попугаю» такую овацию, которой еще не удостаивался ни один почетный доктор европейского университета. Спустя несколько дней на торжественном обеде в парадном зале колледжа Крайстчерч Марк Твен, перед которым Киплинг всегда преклонялся, назвал автора «Кима» «принцем Республики Литературы, чья слава обволокла, подобно атмосфере, весь мир».
В «наградной графе» у «принца Республики Литературы» и в самом деле числятся сплошные отказы. Он дважды (1899, 1903) отказывался от рыцарства, дважды, в 1921 и 1924 годах, не принял из рук самого короля орден «За заслуги» «в ознаменование огромных заслуг в области изящной словесности» и в знак «высочайшего уважения, с каким ваши произведения читаются подданными Британской империи». Дважды отказался баллотироваться в парламент от Консервативной партии, причем один раз этой чести его удостоили жители Эдинбурга. Дважды отказался ехать в Индию в составе официальной делегации — сначала в 1903 году, когда делегацию возглавлял принц Уэльский, потом, спустя восемь лет, когда принц Уэльский стал королем Георгом V. Дважды отказывался вступить в Американскую академию искусств и наук, в 1910 году отказался стать членом только что основанной Британской литературной академии. Скорее всего, отказался бы и от звания поэта-лауреата — если бы в 1913 году, когда умер Альфред Остин, его бы не обошли уже во второй раз подряд: вслед за Остином поэтом-лауреатом стал куда более одаренный, чем Остин, Роберт Бриджес. Когда же в 1930 году умер и Бриджес, который, к слову, высоко ценил Киплинга и в 1916 году писал, рекомендуя его на это почетное звание: «Совершенно ясно, что это величайший из наших ныне здравствующих литературных гениев», — Георг V якобы хотел предложить это почетнейшее в Англии звание Киплингу, но почему-то не предложил. Возможно, понимал, что откажется.
А вот «нобелевку» писатель принял.
Что вынес Киплинг из поездки в Швецию, кроме вручения Нобелевской премии? Немногое. Траур по шведскому королю Оскару II, который скончался, пока Киплинг, борясь с бурным Северным морем и шквальным ветром, добирался до Стокгольма. Одетых в черное по случаю траура горожан. Короткий, промозглый сумрачный день, какой бывает в северных широтах. Погруженный во тьму и тишину, опять же по случаю траура, королевский дворец. Снег на плащах часовых и на чугунных стволах древних пушек. Королеву в траурном одеянии. Скрежет утренних трамваев за окном гостиницы. Последнюю фразу покойного короля, будто бы сказавшего: «Пусть из-за меня не закрывают театров». И впечатление, пожалуй, самое сильное: в Швеции, в общественных банях не ты сам моешься, а тебя моют, причем не кто-нибудь, а степенные, немолодые женщины, и не губкой, а большими мочалками из сосновых стружек. И связанный с этой довольно странной традицией анекдот. Одна такая старуха, рассказывает Киплинг в автобиографии, пришла мыть мужчину, а тот ни в какую ей не дается. Повернулся вниз лицом, болтает ногами и кричит: «Убирайтесь к черту!» Старуха идет жаловаться директору бани. «У меня в ванне сумасшедший сидит, — говорит, — не дает себя вымыть». — «Это не сумасшедший, — успокоил ее директор. — Это англичанин. Оставьте его, сам вымоется».
Возможно, Киплинг выдал за анекдот историю, которая произошла с ним самим. Как бы то ни было, баня и пожилые мойщицы, как видно, произвели на писателя куда более сильное впечатление, чем давно и хорошо известный торжественный церемониал вручения премии — о нем в автобиографии и письмах Киплинга ни полслова. По всей вероятности, автор «Книг джунглей» и «Кима» действительно не придавал значения наградам. Даже таким почетным, как Нобелевская премия.
Подобная безучастность к внешним атрибутам жизни в эти годы объясняется еще и тем, что, переехав в «Бейтменз», Киплинг, за вычетом поездок и всплесков публичной активности вроде выступления 16 мая 1914 года против правительства ненавистных ему либералов перед десятью тысячами ирландских юнионистов или присутствия на коронации Георга V в Вестминстерском аббатстве в 1911 году, вел жизнь уединенную, трудовую, домашнюю, расписанную по минутам. Жизнь всей семьи, и Кэрри и детей, была всецело подчинена его расписанию.
День в «Бейтмензе» начинался обычно в восемь утра и летом, и зимой, и сразу после завтрака Кэрри и ее секретарь принимались разбирать большую утреннюю почту — в среднем от шестидесяти до ста писем ежедневно. Обсуждалось содержание писем, выбрасывались письма ненужные, на осмысленные писались ответы. Все члены семьи научились угадывать, что содержится в письме, по его конверту, поэтому Киплинг нередко подходил, произвольно выхватывал из пухлой пачки какой-то один конверт, который казался ему многообещающим, и прочитывал письмо сам. Письма бывали разные, приходили со всех концов света и писались на любую тему. Каких только вопросов и предложений в них не было! Доктор Мари Стоупс спрашивала, нельзя ли переписать «Если» так, чтобы автор обращался не к мужчине, а к женщине. Герберт Уэллс уговаривал Киплинга не рецензировать его книгу (чего Киплинг в любом случае никогда бы делать не стал), тем более что взглядов старые приятели придерживались прямо противоположных. Неизвестный пастор требовал переписать «Красный стяг», но так, чтобы специалисты об этом не узнали. Приходили письма от безумцев, главным же образом — от людей, желающих получить подтверждение гениальности своих литературных сочинений. Этим людям, особенно если они были молоды и в самом деле не лишены искры божьей, Киплинг отвечал подробно и конструктивно.
Обычно Киплинг, как и большинство писателей, работал по утрам, вечером же, после ужина, возился, лежа у камина на ковре, со своими собаками, которые шалели от удовольствия и истошно лаяли. Первую половину дня он либо сидел за своим письменным столом, писал или что-то рисовал, либо расхаживал по кабинету, что-то напевая себе под нос. Очень многие из его знаменитых стихов — подмечает Элси — такие, как «Последнее песнопение» или «Мандалей», читаются в ритме старого вальса, что странно, поскольку музыкальный слух у Киплинга отсутствовал напрочь. После второго завтрака писатель отправлялся на прогулку или вновь усаживался за письменный стол; в это время приходила вторая почта, после разбора которой наступало время чаепития — к чаю обычно бывали гости. Садом Киплинг занимался мало, но иногда вооружался вдруг граблями или мотыгой и с остервенением набрасывался на крапиву и сорняки. Первое время после переезда в «Бейтменз» он иногда ловил в Дарвелле форель, охотился же редко — слабое зрение не позволяло. Бывало, он вместе с женой заходил на ферму к рабочим; Кэрри давала указания десятнику, какие канавы вырыть, какой сарай починить, где покосить траву, а ее муж стоял рядом и молча слушал, очень редко вставляя всего несколько слов.
