«Когда Кэрри, Элси и я последовали за урной в Уголок поэтов и остановились на краю разрытой могилы, я вдруг испугался, что Кэрри Киплинг упадет в могилу, — ее качало из стороны в сторону, — вспоминает Джордж Бэмбридж. — Мы с Элси взяли ее под руки с обеих сторон, и вскоре она немного пришла в себя. Служба продолжалась долго… Тысячи людей остались за дверьми аббатства. <…> После службы все присутствующие прошли процессией мимо могилы, распевая „Последнее песнопение“».
На могиле осталось два венка. Один — от соучеников по Юнайтед-Сервисез-колледж, второй — от садовника в «Бейтмензе»: венок садовника был сплетен из листьев любимых деревьев покойного хозяина «Самого собственного дома» — дуба, ясеня и боярышника.
«Это был, без сомнения, — пишет далее Бэмбридж, — величайший из ныне живущих англичан. Он был исключительно прозорлив, великодушен, творения его будут жить вечно».
Едва ли Киплинг в 1936 году был «величайшим из ныне живущих англичан». Свою славу он давно пережил. Не был он и «исключительно прозорлив». Как придерживавшийся правых взглядов литератор, общественный деятель и идеолог, вопреки всему верный империи («прямой, как стрела, путь»), которой в 1936 году оставалось жить немногим больше десяти лет, он не только не был прозорлив, но отличался прискорбно упрямой близорукостью. Что конечно же не мешало ему быть замечательным поэтом и прекрасным прозаиком; относительно вечности его творений Бэмбридж не ошибался. «Книги джунглей», «Ким», «Просто сказки», «Если», «Бремя белого человека», «Последнее песнопение» будут и впрямь жить очень долго. И не только на английском языке.
ПРИЛОЖЕНИЕ I
Киплинг-журналист
Приведем девять фрагментов из репортажей Р. Киплинга 1884–1888 годов, печатавшихся в лахорской «Гражданской и военной газете» и в аллахабадском «Пионере» и никогда раньше на русский язык не переводившихся.
Между газетной статьей Киплинга-репортера и рассказом Киплинга-новеллиста, о чем в этой книге не раз говорилось, немало общего. Его рассказ вышел из газетного очерка, да и печатались газетные репортажи и рассказы Киплинга, как правило, в одном и том же номере газеты, на соседних полосах.
Сквозь репортерскую непредвзятость, отстраненность проступает порой едва заметная, нежурналистская ирония. Тем, кто привык считать Киплинга твердокаменным патриотом, убежденным джингоистом, апологетом британского империализма, воспевшим бравого английского солдата и его миссию, стоило бы, прежде всего, обратить внимание на репортаж о занятиях по военному делу, мало отличающихся от тех, на которых в достопамятные советские времена присутствовали мы. А также — на социально-психологический экскурс об англо-индийцах, остроумно и мастеровито стилизованный под путевой очерк путешествующего по Индии англичанина из метрополии. Таких англичан, «пикейных жилетов», мало смыслящих в том, что происходит в Индии, однако преисполненных самомнения и спеси, можно встретить в очень многих рассказах Киплинга; далеко не все соотечественники писателя справлялись с «бременем белого человека».
Патиала, 20 марта 1884 г.
Сегодня, в шесть часов утра лорд Рипон со своим штабом отправился на охоту в Буннархаир, находящийся в шести милях от Патиалы, и вернулся около полудня, подстрелив много зайцев и барсуков; целились и в черную антилопу, но ей удалось скрыться. Леди Рипон супруга не сопровождала и большую часть дня провела в садах Моти-Багх. В настоящее время в стане вице-короля ничего примечательного не происходит, вечером же, о чем я уже телеграфировал, лорд Рипон нанесет ответный визит юному махарадже, после чего во дворце дан будет прием в его честь. Подготовка к приему уже идет полным ходом, и зала, в которой он состоится, заслуживает подробного описания. Представьте себе помещение 70 ярдов в длину и 30 в ширину, буквально набитое люстрами и хрустальными фонтанами белого, красного и зеленого стекла; присовокупите к этому неисчислимое количество зеркал, алебастровых статуй, персидских ковров, расшитый золотом индийский ковер пяти ярдов в ширину и два массивных, отделанных серебром и золотом трона, — и вы получите весьма, впрочем, отдаленное представление о том, что собой представляет зала для приемов. Одни только три хрустальные люстры, как я слышал, обошлись в два с половиной миллиона рупий. Находятся люстры на высоте тридцати футов, и в каждой насчитывается около двух тысяч свечей. Дабы описать и половину чудес сей ослепительной залы, понадобилось бы перо Уолта Уитмена, сего вдохновенного аукциониста вселенной. В дневное время, когда солнечный свет играет в расцвеченных всеми цветами радуги люстрах, в золотом шитье ковров, она мнится не более реальной, чем пещера Аладдина. Каковой же будет она сегодня вечером, когда вспыхнут мириады свечей, а пол разукрасится многоцветными туземными нарядами! <…>
«Неделя в Лахоре», 7 мая 1884 г.
О Лахоре — особенно когда все, кто может, сбежали в горы, а «медник» целыми днями, заливаясь, справляет тризну над почившими в бозе радостями прохладной погоды, — рассказывать особенно нечего. Вечером в пятницу лахорцы (человек тридцать, никак не меньше) рассаживаются вокруг эстрады, либо, подобно теннисоновским божкам, что были столь нерадивы в исполнении своего долга перед человечеством, лениво потягивают воду со льдом в парке Лоренс-холл. Репортеру писать решительно не о чем — не описывать же старинные экипажи или кресла с сиденьями из тростника! Лахор впал в спячку и пробудится никак не раньше октября, когда дожди смочат сухую землю и вновь зазвучат голоса вернувшихся с гор птиц. Для всех тех, кто у себя в Англии полагает, будто англичанин в Индии, вместо того чтобы отрабатывать назначенное ему высокое жалованье, целыми днями только и делает, что топчет ногами кобр и «гуляет по джунглям» (после того, как вернувшийся на родину блудный сын разъяснил соотечественникам, что на железнодорожной станции в Пенджабе змеи обычно не водятся, джунгли в рассказах фигурируют постоянно), — мрачное зрелище десятка распаренных мужчин, что жадно поглощают холодные напитки в тени раскалившихся от жары оштукатуренных стен дворца, будет целебным и поучительным.
Если что и нарушает наш вечный покой, так это приезд чужестранцев из мест еще более жарких — к примеру, мултанцев. Наша испепеляющая жара представляется им живительной прохладой и действует на них точно заклинание; дождь для наших гостей — удовольствие, ни с чем не сравнимое. Несколько недель назад мултанец и ливень обрушились на нас одновременно. Стоило первым крупным каплям застучать по крыше клуба, как приезжий мултанец бросил кий и стремглав выбежал на веранду, где, высоко задрав голову, простоял с блаженной улыбкой на устах, покуда не промок до нитки. «Три года не видел дождя», — пояснил он стоявшему с ним рядом и столь же счастливому чужестранцу. Мораль же этой истории проста: «Всегда найдутся на свете такие, кому еще хуже, чем нам». <…>
Ярмарка в Амритсаре, 19 октября 1884 г.
В пятницу вечером на всех станциях между Лахором и Амритсаром стояла преграждаемая всего одним полисменом и тонкой решетчатой перегородкой благонравная, дисциплинированная толпа. Шедший из Лахора почтовый поезд был переполнен, и даже перепереполнен до такой степени, что привыкшие к тесноте местные жители вынуждены были признать, что места в поезде для них не найдется. Однако вера их в железнодорожный транспорт была столь же неприхотлива, сколь и безмятежна. Другие поезда, заверили их, прибудут в самом скором времени, а потому, обменявшись почтительными шуточками с полисменом у выхода на платформу, сии неторопливые путники уселись, укрывшись от палящего солнца одеялами, на землю и стали покорно ждать, когда же Провидение и местные власти соблаговолят прислать за ними «специальный» поезд. Пассажиры в Англии сломали бы эту чертову перегородку, свалили бы с ног полисмена и набились в полупустые вагоны первого класса — не ждать же поезда «целый» час!
