Возьмем, к примеру, Шверника. Благороднейший человек, но с ним его не сравнишь, потому что Шверник смотрит так: порученное дело надо сделать, но так, чтобы никому не навредить. А Берия было наплевать, кто пострадает. Самое главное ему было — выполнить то, что поручили.
А ему часто поручали дела, которые нужны были государству. Не зря Власик мне сказал, когда взорвали атомную бомбу, что он понял: жизнь его кончена. Потому что он знал, что Сталин обернется лицом к Берия, поверит в его искренность и необходимость. А ведь к этому времени Берия фактически был как бы и отстранен: его даже одно время на дачу к Сталину не пускали. Его люди сидели под домашним арестом. А Берия все еще Сталин держал.
Единственный человек, который с открытым забралом шел против Берия, это Власик. Вот в чем вся суть. А когда атомную бомбу-то сделали, взорвали, — тут уже никто не смотрел, сколько чего на это было положено. Берия оказался в милости.
— Самое главное, бомбу сделали.
— А бомбу он сделал! Шверник со своим благородством не сделал бы. Хотя я во всех отношениях даже и сравнивать его не хочу с Берия. Он был чистейший коммунист, чистейший подданный народа. Но, понимаете, государству негодяи тоже нужны. Так выходит.
Да, жизнь сложена из противоположностей. Часто добро оборачивается злом, зло оборачивается добром. Противоречивость. Хотя не знаю, было ли в Берия что-нибудь положительное. Он как будто бы разводил голубей, хотел людям показать, что он добрый.
Шверник
— Я помню, как Шверник готовил доклад с помощниками. Он вызывал помощника, рассказывал ему задачу. Говорил направление, на что обратить внимание, что, как сказать. Потом тот уходил, пил крепкий кофе и часто ночь напролет сидел, готовил материал. Затем материал приходил к Швернику, они садились вдвоем, часами сидели, материал оказывался вверх дном перевернутый. Опять помощник садился, все это пересоставлял. Пока напишут окончательно, они раза три-четыре переделают все. От помощника оставались только связки, а основа вся была дана Шверником. Он много работал, очень. Изумительный человек был. Преданный партии и рабочему классу до мозга костей. Главное для него — чтобы было народу хорошо. И одинаково вежливо и учтиво принимал и министров и уборщиц. А вот для протеже он не годился. Своим он ничего не делал. Не любил протекции.
— Ну, меня восхищает, конечно, сталинская гвардия. Родственникам — ничего.
— Нет! Нет! Нет!.. Его брату я машину давал без его санкции и даже втайне от него.
— Казалось бы, да…
— Вот такой он человек был! Во всех отношениях… У него другой жизни, кроме как государственной, не было совершенно. Буквально не было. Разве в воскресенье, в свободный час-другой погуляет, чтобы восстановить здоровье для продолжения работы. И вечером иногда в воскресный день поиграет в бильярд. Час-другой. Мы с ним играли часто, и еще у него было хобби — часы исправлять. Для него было наслаждением исправлять часы. Как только часы портились, я давал: «Николай Михайлович…»
— А что, он был часовщиком?
— Нет. Он был лекальщиком. И родители его не имели к часам отношения… Он рано осиротел… И сразу пошел работать — чуть ли не в двенадцать лет. Кстати, вот что однажды ему портной рассказывал. Вызвали портного к Сталину. Входит Сталин, в руках китель. Поздоровался, спросил, как здоровье, и говорит: «Надо китель перелицевать». Тот ему говорит: мол, этот китель из плохого материала. «Мы из Чехословакии получили прекрасный материал, очень легкий, прохладный, хорошего цвета. Давайте я сошью новый китель». Сталинн на портного накинулся: «Транжира! А этот что, выбросить?! Не надо мне никаких новых кителей, перелицуй этот…»
— Вы ездили в командировки со Шверником?
— Да, конечно.
— И воочию видели результаты коллективизации и индустриализации страны?
— А вы знаете, что коллективизация помогла нам выиграть войну? Иначе — бегай, собирай у единоличников хлеб во время войны. В колхозах и то нам приходилось убеждать. Я ездил со Шверником в сорок третьем году в Татарию, Башкирию хлеб собирать.
— С колхозника и то трудно было собрать. А с частника — черта с два.
— Да, с частника черта с два. Не только Шверник, но и другие члены Политбюро были посланы добывать хлеб… Мы в Казани были, в Уфе, в Ижевске…
Любопытную историю рассказал нам секретарь обкома Ижевского… Не Ижевского, а, простите, Удмуртского обкома. Чикин был такой. Очень интересный человек, первый секретарь. Во время войны ему вдруг позвонил Сталин. И говорит: «Здравствуй, это Сталин. Нам, — говорит, — нужны винтовки. Сколько ты можешь срочно сделать?» В течение, не помню, месяца, что ли… Чикин спрашивает: «Сколько нужно?» — «Очень много. Сколько тысяч можешь сделать?» Я забыл, какую он цифру назвал. А Сталин сказал: «Нет, это смехотворно мало». И назвал цифру в пять или шесть раз больше. И Чикин отвечает: «Товарищ Сталин, извините, но это невозможно». Тогда, по его словам, Сталин сказал (он Швернику рассказывал, мы вместе сидели за столом): «Ты знаешь что, сам от себя не говори. Ты поди, спустись, усади своих рабочих, инженеров, техников и передай им, что Сталин просит рабочих завода вот такое количество винтовок в такой-то срок изготовить… Послушай их, держи совет, а потом доложи мне». Он ответил: «Понятно, слушаю, товарищ Сталин». Пошел вниз, собрал рабочих, инженерно-технический персонал… Когда отдельные вопросы сразу не могли решить, то отправляли специалистов разобраться на месте. Подвести базу надо было, рассчитать время, ресурсы. Короче говоря, они долго совещались. И в конце концов рабочие сказали, что могут сделать. Решили, что все будут днем и ночью находиться на заводе, пока не выполнят задание. Чикин доложил Сталину. Тот засмеялся и сказал: «Ну вот, видите. Рабочие, оказывается, знают лучше, чем мы». Потом Чикин ему ежедневно докладывал о ходе выполнения. Он жил и спал на заводе.
Вот такой интересный человек был. Мы с ним ездили еще в глубинку. В Глазов, что на самой границе автономной республики. Такие дороги, что туда еле «виллис» пробирался (мы на трех-четырех «виллисах» поехали). И меня что удивило: этого секретаря обкома в любом колхозе знали в лицо и по имени-отчеству. Говорили так, что видно было: он там бывал не единожды.
— Вот как работали!
— Да. Так работали. Это в сорок третьем году. Вы Лаврентия об этом спросите. Он много лет работал со Шверником, а также с Косыгиным, Кагановичем, Малышевым. Вся документация по эвакуации прошла через его руки.
— А после возвращения из молдавской ссылки вы вернулись к Швернику?
— Нет. Я просто пошел к Швернику на квартиру. Жена его меня приняла. Посоветовала: «Сейчас время такое, лучше сюда не перебираться, пока будь лучше там, в тени». Я послушал ее и не стал хорохориться. Это июнь месяц был. В конце года я уже написал, и меня перевели сюда опять, в Управление охраны, и потом на пенсию…
— Дали полковника?
— Нет, кто тогда думал об этом? Тогда такое творилось. Тогда Серов был, я к нему не обращался… Я знал, что надо кончать с такой работой. Раз Сталина нет, что мне там делать, кого охранять? Я вижу, что идет антисталинская линия, по портретам было видно и по некоторым выражениям. Даже если бы меня поставили начальником охраны, я не пошел бы. Подставлять свою грудь кому-то, за кого-то — я не хотел. Раньше я знал, за что боролся, за что я был готов в любую минуту жизнь отдать, а так…
