Обычное семейное письмо с характерными для Суворова мгновенными переходами от одной темы к другой. Лишь одна строка выпадает из него: «Се человек… "образ мирских сует", беги от них мудрый!» Это первый отклик Суворова на известие о смерти Потемкина, только что достигшее Вильманстранда. А.Ф. Петрушевский приводит другой отзыв Суворова на смерть Потемкина, взятый из сборника суворовских анекдотов: «Великий человек и человек великий. Велик умом, велик и ростом: не походил на того высокого французского посла в Лондоне, о котором канцлер Бэкон сказал, что чердак обыкновенно плохо меблируют». По-суворовски оригинальное признание ума покойного. Но сравним его с отзывом Румянцева, у которого действительно были сложные взаимоотношения с Потемкиным, и станет очевидным, что Суворов еще не остыл от «борьбы», в которую его вовлекли придворные интриганы. «Вечная тебе память, князь Григорий Александрович», — сказал со слезами на глазах Румянцев, узнав о кончине главнокомандующего. И, заметив недоумение своих приближенных, прибавил: «Князь был мне соперником, может быть, даже неприятелем, но Россия лишилась Великого человека, а Отечество потеряло сына бессмертного по заслугам своим!»
Во время войны 1812 года племянник Потемкина Александр Николаевич Самойлов приступил к написанию биографии дяди. «Не могу, — начал он свой рассказ, — читать без душевного негодования напечатанных в разных книгах недостойных лжей, злословий и клевет, на щет его вымышленных, и вместо признательности за заслуги отечеству, за добро содеянное, за благотворения, явленные всем вообще и каждому имевшему в защите и покровительстве его нужду, с прискорбием вижу в разных изданиях, что сколько злоба, зависть и невежество могли в хулу ему излить яда… Вопреки справедливости и благомыслию, по кончине сего великого мужа появились о нем истории от издателей отечественных и иностранных, из которых не было ни одной верной. Все сии биографы не вникали в существо истины, а может быть, не имели и источников, откуда оную почерпнуть; но, следуя преданиям, рассказам и злословию, рассеянному от врагов и завистников Князя Потемкина, описывали жизнь его неверно и оскорбительно».
Самойлов упомянул и о том, что после смерти Потемкина и Суворова людская молва и падкие на сплетни «писатели» стали усиленно ссорить их: «Истории о наших знаменитых людях, иностранными писанные, преисполнены вздорами, нимало на дело не похожими. Например, будто бы Князь Григорей Александрович, завидовав славе известного в свете полководца, Графа Александра Васильевича не любил до такой крайности, что внушил Государыне, что он полоумный, — читаем мы в черновом варианте рукописи Самойлова. — Но Ея Величество, призвав Александра Васильевича в кабинет, а Князя Григорья Александровича оставила в каком-то коридоре, и в сие время изволила с Суворовым говорить о многом, и что Суворов отвечал ей весьма умно, и Государыня, призвав Князя, начала упрекать ему в том, что обнес он Суворова. Не стыдно ли было сочинителю такую ложь писать. Я сам от Князя слыхал, что для необыкновенных предприятий равного Суворову нет. До командования Князем армии Суворов имел еще умеренную репутацию. Но Князь подал ему случаи к победам при Фокшанах и Рымнике и к овладению Измаилом…»
Вскоре после кончины светлейшего князя Суворов почувствовал тяжелую руку своих «новых друзей» и вспоминал службу под его непосредственным начальством как счастливейшие годы своей жизни.
БЕЗ ПОТЕМКИНА
1792 год Александр Васильевич встречал в тревожном состоянии духа и с дурными предчувствиями. Внешне всё выглядело отлично: ему доверено большое государственное дело — обезопасить столицу империи с севера. В январе он получит в полное командование Финляндскую дивизию, Роченсальмский порт и Саймскую флотилию.
Желая лично доложить императрице об успехах строительства укреплений, Александр Васильевич приехал в Петербург. Страх за судьбу дочери, приступившей к исполнению своих обязанностей фрейлины, несколько утих. Ее по-прежнему опекали Николай Иванович и Наталья Владимировна Салтыковы.
Двадцать шестого ноября, в день учреждения Георгиевского ордена на приеме в Зимнем дворце в числе присутствовавших находились 51 кавалер ордена 4-го класса, восемь — 3-го, четверо — 2-го и двое — князь Репнин и граф Суворов-Рымникский — 1-го класса. Камер-фурьерский журнал сообщает:
«В аудиенц-камере приносили поздравления Ее Императорскому Величеству кавалеры Военного ордена и жалованы к руке… Обеденный стол изволила иметь Ее Императорское Величество с кавалерами Военного ордена в галерее на 72 кувертах.
Во время стола в галерее ж на хорах играла италианская вокальная и инструментальная музыка с хором придворных певчих, и пили кубком следующие здоровья, при пушечной пальбе с Адмиралтейской крепости:
1-е. Начинали два старшие кавалеры Военного ордена (Суворов и Репнин. — В. Л.) за Высочайшее здравие Ее Императорского Величества.
2-е. Начинать изволила Ее Императорское Величество за здравие кавалеров ордена, при чем выпалено из 31 пушки».
Тридцатого ноября состоялся новый праздник — в честь кавалеров ордена Андрея Первозванного. На торжественном обеде среди тринадцати персон во главе с императрицей присутствовали князья Н.В. Репнин и А.А. Прозоровский, графы И.П. Салтыков и А.В. Суворов-Рымникский.
В эти дни из-под пера Александра Васильевича рождаются строки, отражающие смятенное состояние его духа:
«Здесь по утру мне тошно, с вечеру голова болит!
Перемена климата и жизни.
Здешний язык и обращения мне незнакомы.
Могу в них ошибаться.
Поэтому расположение мое не одинаково: скука или удовольствие.
По кратковременности мне неколи, охоты нет иному учиться, чему до сего научился.
Это всё к поступкам, не к службе!
Глупость или яд — не хочет то различать.
Подозрения на меня быть не может: я честный человек.
Бог за меня платит.
Безчестность клохчет и о частом моем утолении жажды.
Известно, что сия умереннее, как у протчих.
Зависть по службе! Заплатит Бог!
Выезды мои кратки; ежели противны, и тех не будет».
Никто не воспрещал ему посещать столицу. Но Александр Васильевич почувствовал, что отношение к нему Екатерины изменилось. Положа руку на сердце, ей было не до приветливости. Храповицкий в дневнике отмечает, что императрица часто плакала, скорбя о невосполнимой утрате. 1 декабря он записал слова государыни: «Довольны, что откланялись Суворов и Прозоровский. Они лучше на своих местах».
Причину, по которой государыня не хотела видеть Суворова, угадать нетрудно. Осведомленная о закулисной борьбе придворных группировок, она сочла неблагодарностью с его стороны участие в интригах против Потемкина. Александр Васильевич понимал чувства государыни. «Каково смотреть на лицо, упрекающее покойного», — писал он Хвостову, которому всецело доверял, и, то ли раскаиваясь в совершённой ошибке, то ли убеждая самого себя в невиновности, настаивал: «Я чист душою и сердцем перед Богом и моей Великой Императрицей, в чем моя совесть никогда не упрекает. И приезд мой в Санкт-Петербург непорочен».
