Отношения с южной соседкой — Рязанью — резко ухудшились в 1371 году. Перемена эта могла показаться со стороны тем более нежданной, что накануне, а именно во дни второго похода Ольгерда на Москву, рязанцы поддержали её открытыми ратными приготовлениями: сам Олег Иванович вместе с двоюродным братом Владимиром, князем пронским, повёл свои полки в помощь Владимиру Андреевичу, стоявшему у Перемышля, и, может быть, именно известие о передвижении рязанского войска в направлении к Оке окончательно смутило Ольгерда, заставило его срочно просить мира у Кремля.
В летописи ничего не говорится о непосредственных причинах остуды в отношениях между Москвой и Рязанью, но некоторый свет на эти причины проливает подоплёка ссоры, которую приводит в своей «Истории Российской» В. Н. Татищев. Летом 1371 года Олег Рязанский (видимо, во время личной встречи, состоявшейся у него с Дмитрием, следовавшим в Мамаеву Орду или обратно) просит у него «за приход на Ольгерда» город Лопасню, стоящий на южном, рязанском, берегу Оки.
В этой главе вообще придётся многое и о многом вспоминать. Начнём с Лопасни. 1353 год. Отец Дмитрия-младенца Иван Красный отбыл в Орду за великим ярлыком. В его отсутствие рязанцы — «князь же их Олег Иванович тогда еще бе млад» — нападают на Лопасню и легко овладевают ею. Неизвестно, когда москвичи вернули себе эту пограничную крепость, но в 1371 году она уже не принадлежит рязанскому князю, и он на сей раз надеется заполучить её мирным путём.
Дмитрий готов исполнить любую иную просьбу Олега, однако не эту. Лопасня слишком важна для нынешних и будущих судеб московского дома, может быть, не меньше, чем Коломна. Лопасня — удобнейшая смотровая точка великокняжеской обороны на всей верхней Оке; Ока же, в свою очередь, осмысляется ныне как самая надёжная естественная преграда на путях ордынцев в срединные области Руси. Нужно сделать так, чтобы впредь ни один вооружённый басурманин не смог перебраться на московский берег Оки.
Впрочем, Дмитрий вряд ли стал раскрывать перед своим собеседником эти предположения относительно будущего значения Оки, созревшие в великокняжеском совете. Что до Лопасни, то он её не отдаст потому хотя бы, что помощь рязанцев против Литвы, по сути-то, оказалась мнимой, недействительной. «Олег стоял только на меже, — поясняет Татищев, — а Москву оборонять не шёл, и Ольгерд коло Москвы пустошил».
Однако, не желая совсем уж изобидеть Олега — поди разберись, что у него ныне на душе и как воспримет он отказ, — Дмитрий пообещал ему по возвращении из Орды подумать ещё вместе о судьбе пограничных вотчин, положить о них соответствующий взаимоприемлемый «уряд». Ведь окская речная межа, разделяющая соседние княжества, не вполне совпадает с их истинными границами: тут Москва за рязанский берег зацепилась, там, глядишь, рязанцы живут себе на московском берегу и в ус не дуют. Порядка в этом маловато, возможности для мелких перебранок очевидны, но договориться хоть как-нибудь пора, нельзя же по любому поводу раздувать ноздри и нахлобучивать на лбы тяжёлые шеломы.
Великий князь рязанский Олег Иванович был старше Дмитрия лет на 12–15, отцовский стол он занял в год рождения Куликовского героя, а пережил его на тринадцать лет. Двух соседей связывали переменчивые, подчас невыносимо сложные, до крайности запутанные отношения.
«Самый упрямый русский человек XIV века» — так назвал Олега В. О. Ключевский. Упрямство это не было сосредоточенностью на какой-то горячечной головной идее, как у Михаила Тверского. Это было подспудное упрямство в желании хотя бы выжить, в желании существовать любой ценой, во что бы то ни стало. Не одному, разумеется, выжить и существовать, но вместе со всей своей горемычной рязанской землёй. Как и Михаил, Олег был более чем незауряден. Как и Михаил, он, сам того подчас не подозревая, нередко толкал новую, только что нарождающуюся Русь назад, в пучину всепоглощающих междоусобных склок. Но при всём том это были очень разные люди и совсем по-разному относился к ним Дмитрий.
У Олега Рязанского во всей его деятельности не ощущалось политических намерений общерусского размаха. По многим личным достоинствам — отважности, решительности, гибкости ума, ловкости, а где надо, и изворотливости — он достигал того уровня, на котором вполне мог бы владеть великим Владимирским княжеством и, вероятно, был бы не из худших на этом месте. Но Олегу это место было заказано отродясь и даже изначально, ибо никто в древнем роду великих князей рязанских и часа единого не сиживал на владимирском столе. У Рязани имелась своя старая и притом блестящая когда-то слава местная. Рязани, в общем-то, вполне хватало и такой. Тут всегда с охотой вспоминали, что столицу княжества основал сам князь Святослав Игоревич во время своего похода по Оке на завоевание Хазарии. Вспоминалось почти сказочное богатство той столицы, расцвет ремёсел и художеств, весёлое торговое соревнование с Киевом и Новгородом, Владимиром и Булгаром. Но далее воспоминания резко сокращались в размерах и окрашивались в один, преобладающий над всеми остальными цвет — алый, жертвенно-героический. Достойная отповедь рязанцев Батыевым послам… губительный своими последствиями для всей Руси отказ великого князя владимирского на просьбу Рязани о военной помощи… страшное разорение города… отчаянная отвага Евпатия Коловрата… А потом — бесконечный горестный синодик дорогих имён: княжеских, боярских и простолюдинов, всех, кто сгинул в неволе, от голода и жажды, от побоев и пыток, распятые, четвертованные, кинутые на съедение псам, проданные в краесветную чужбину. Те же, кто не был убит и угнан, но чудом утаился в лесных дебрях, так и не вздохнули спокойно до самой смерти, потому что почти каждое десятилетие повторялись великие ордынские наезды — и в 1278-м, и в 1288-м, и в 1308 годах, — а между великими и неучётно было средних и малых.
Как было не оскудеть рязанскому народу числом и духом, городами и землями? Память печалила, мучила, казнила, раздражала. Раздражение обращалось не только в сторону Орды. Не забывались давнишние, ещё домонгольские распри с великими князьями владимирскими и их удельным окружением. Когда-то рязанский рубеж касался, можно сказать, самых околиц Москвы, а на восток простиралось княжество далеко за Муром, а на запад — за Козельск, а на юг — за Елец. Не всё же одни ордынцы отняли. Нет, не забыто отторжение Москвою Коломны! Не забыт московский плен и убиение рязанского князя Константина людьми Юрия Даниловича! A Лопасня та же? Разве не была она рязанской, когда ещё Москва из лесу «ау» кричала?
Олег Иванович не домогался чужого и во хмелю не бредил он о Белом княжении, не звал никогда на соседа третью силу, но своего, кровного, он никому и ни за что не хотел уступать. Есть ли кто несчастней на несчастной Руси, чем рязанские сироты? И им ещё чинить обиды! Какие бы доводы ни приводил ему Дмитрий насчёт Лопасни, а она должна быть возвращена своему настоящему хозяину.
Так, в страстном порыве к справедливости, ограниченно понимаемой, Олег способен был зацепиться взглядом на какой-то одной точке, надолго забыть напрочь про всё остальное, про русское целое, которое больше Рязани, больше Москвы. Для него Москва, как и для многих его современников, всё ещё была одним из русских княжеств, ничем качественно от них не отличающимся. Ей просто везло и везёт, но всё это может сто раз измениться, вперёд выступят другие, но и они возобладают лишь на время, условно, по указке ли Орды, по внутреннему ли согласию княжеств-соседей. Основой же русского миропорядка, как и в прежние века, останется закон множества равнозначных великих княжеств, самостоятельных и самодостаточных. Одним из таких княжеств была, есть и будет земля рязанская.
