Если бы они только знали, что мы, живые и невредимые, мчимся сейчас следом за ними! А может, даже уже обогнали их. А что, если тот товарняк, который мы только что оставили позади, как раз наш? Какая же я дура, честное слово! Надо было подать сигнал. Например, махнуть косынкой. Бабушка бы наверняка увидела и догадалась. А может, еще не поздно. Я сорвала с головы косынку, взгромоздилась с ногами на сиденье и высунула голову в окно. Но поезда даже не было видно. Вот как мы мчались! Только луга, луга и луга до самого горизонта.
Я посмотрела на маму. Ее лицо не выражало никакого беспокойства. Наоборот, она подобрала растрепавшиеся волосы и заплела их сзади в косичку, а косичку небрежно засунула за ворот платья. Она сбросила тапочки и положила ноги на скамейку. Голова ее покачивалась в такт поезду. Толчок — и подбородок упал на грудь. Я поняла, что мама уснула. Заглянула под скамейку — Майка тоже спала, положив голову на свернутый калачиком хвост. И только мы с Ларисой Андреевной не спали. Я хотела поделиться с ней своим беспокойством о бабушке, но посмотрела на ее строгое лицо и ничего не сказала.
11
На станцию, где нам предстояло встретить наш поезд, мы прибыли ночью. Станция была безлюдна и совсем слабо освещена. Под темным сумрачным небом, почти сливаясь с ним, стояли темные составы. И только небольшое здание вокзала тускло светилось да на путях мелькал, как светлячок, фонарь стрелочника.
Я сразу съежилась и остро ощутила свою бездомность. Ведь мы уже покинули уютный пассажирский вагон и еще не отыскали своего. Да и найдем ли? А что, если он вообще проскочит мимо этой станции? Во всяком случае, пустынность и темнота вокзала не обнадеживали.
Меня даже стало подташнивать — со мной всегда так случалось, если очень перенервничаю. Я даже позавидовала какой-то бездомной собаке, которая без горя и забот спала под лавкой возле вокзала.
Со стороны вокзал выглядел совсем пустым. Но, когда мы вошли внутрь, оказалось, что там довольно много народу: почти все спали — кто сидя, кто лежа, кто припав спиной к спинке сиденья, кто уронив голову на грудь.
И — о чудо! — у меня сразу отлегло от сердца. Словно я поняла, что среди этих спящих людей, даже не подозревающих о моем существовании, со мной не может случиться ничего плохого.
И еще я почувствовала, как я, вроде бы потерявшая себя от страха, снова возвращаюсь к себе. И как страшно было терять себя, так радостно снова становиться собой.
Мама и Лариса Андреевна тоже воспрянули духом. Они стали искать, у кого бы спросить про наш поезд. Но дверь дежурного по вокзалу была заперта, и единственное окошко кассы тоже закрыто. И тогда мама подошла к одному из бодрствующих — молодому человеку, сосредоточенно изучающему расписание на стене. Они стали вместе изучать расписание, но Лариса Андреевна сказала, что наш поезд здесь вообще может не значиться. И правда, мы его так и не нашли. А молодой человек возмущенно добавил, что это расписание вообще, наверное, повешено при царе Горохе и только вводит людей в заблуждение. А когда мама спросила, где можно найти дежурного по вокзалу, заметил, что его теперь и с фонарем не отыщешь.
А мне вдруг смертельно захотелось спать и все стало безразлично. Я опустилась на скамейку, привалилась боком к какой-то тетке, и все поплыло, поплыло…
Возможно ли такое счастье — уснуть в беде, а проснуться в радости? Уснуть в смятении и тревоге, а проснуться в покое и уюте? Уснуть в бездомности, на вокзальной скамейке, а проснуться в теплых руках бабушки?
Возможно. Но только в детстве.
Да, я проснулась в своей постели, на своем сундуке, и руки бабушки обнимали меня, и моим щекам было горячо и мокро от ее слез.
А рядом стояли мама, и Лариса Андреевна, и даже Вера Константиновна. И мама с Ларисой Андреевной, перебивая друг друга, говорили, говорили: как под утро пришел наконец-то наш состав, как они сразу узнали его по знакомому машинисту, и он тоже узнал их, и как они обрадовались друг другу, как бодрствующий парень, тот, который изучал расписание, на руках отнес меня в вагон, чтобы не будить, и как побледнела и пошатнулась бабушка, увидев нашу процессию, — она подумала, что со мной случилось что-то страшное, и потому меня несут на руках.
И снова мы были вместе: я, мама, и бабушка, и Майка, конечно. И снова стучали колеса, и ветер залетал в вагон, и синим огнем вспыхивал огонек парафиновой плитки, и ветки хлестали по доскам, и разворачивалась перед глазами земля, и жизнь казалась прекрасной и бесконечной, как эта дорога…
12
Но однажды поздно вечером мы остановились на небольшом полустанке. Я, воспользовавшись остановкой, зажгла лампу и стала читать Робинзона Крузо, а мама вышла прогуляться к Ларисе Андреевне. «Теперь там застрянет», — недовольно пробурчала бабушка. Но, против ожидания, мама вернулась почти сразу же.
— Только что разговаривала с машинистом, — сказала она возбужденно. — Есть новости, очень хорошие новости. В общем, завтра мы приезжаем.
— Ой ли?! — усомнилась бабушка.
— Просто не верится. Ведь целый месяц в пути, — вздохнула мама. — Ни помыться, ни поесть по-человечески. Даже по земле ходить разучилась, так и раскачивает из стороны в сторону, как моряка.
— Да-а, — подтвердила бабушка. — Наездилась на всю жизнь. Теперь меня в поезд и калачом не заманишь.
А мне вдруг стало грустно-грустно. Вот ведь недавно мечтала — скорее бы доехать. А теперь так горько, хоть плачь. Я отодвинула книгу, закрыла глаза, и сразу же передо мной, набегая одна на другую, поплыли картины этого необыкновенного месяца моей жизни.
Неужели больше не будет этих косогоров с ромашками и васильками, этих полей с деревянными щитами от снежных заносов, этих всегда неожиданных станций, больших, многолюдных, и совсем крохотных с одинокой будкой стрелочника, вернее, стрелочницы, поднимающей нам навстречу свой флажок? И не будет этих больших лесов, по которым можно мысленно блуждать, облокотившись о щит, как о подоконник, пока поезд мчится и мчится, утягивая за собой сначала солнце, а потом и луну? И не будет больше дорожных приключений и дорожных встреч? И не будет этой лампы с почерневшим от копоти стеклом, и глухого плеска керосина в ней, и теней, оживающих на стенах? И я не буду засыпать под ровное покачивание вагона и просыпаться под стук колес?
И неужели никто никогда ничего не узнает? И я сама обо всем позабуду и не смогу рассказать, потому что все забывается. Вот я уже почти забыла свой город, и свою улицу, и дом, в котором жила, и бузину у калитки, и сирень под окном, и свою подругу Люську, и Наталью Ивановну… А ведь думала, что не забуду никогда.
Так для чего же тогда все это было? Выходит, ни для чего? Но так не бывает. Не может! Не должно быть! Должен же быть какой-то смысл?..
А может, затем все и происходило, чтобы кто-то это сохранил, не дал уйти… И не кто-то, а именно я. Чтобы я передала другим, а те — еще другим, и так по цепочке…
