Мысль о ней, словно плавный, но тугой тормоз, неожиданно остановила нервную чехарду в моем мозгу. Внезапно я увидел себя со стороны, отстраненно, с какой-то огромной высоты: вот он сидит на краю кровати, жалкий, как сирота, грязный и беспомощный, ужас сводит его с ума, молоток и отвертка рядом. Он задумал убить человека, но не в силах придушить собственный страх. Он был бы смешон, если бы не был так гадок. И вот этого безнадежного горемыку полюбила самая восхитительная женщина вселенной – как такое возможно?! Она, безумная, вложила вот в эти чумазые руки свою судьбу, свою жизнь.
Я пошел по комнатам, гася свет. Гостиная, кухня, второй этаж. Выключил лампочку над крыльцом. Спустился по ступеням. Ночь, влажная и густая, тихо волнующая таинственным, едва слышным звоном, величественно придвинулась. Я сделал еще шаг, вытянул шею и развел руки, точно погружался в черную воду, тягучую как теплый мед, нежную как утренний сон.
Мой дед говорил: страх – самое паскудное чувство, самое бесполезное. Никогда не путай страх с осторожностью. Трус всегда погибает первым, или его расстреливают после боя.
Дед определенно разбирался в теме, он воевал в Испании, свой первый орден Ленина получил на Хасане, за сопку Заозерная. После похорон родители разбирали его архив; дед, как старый пират, хранил свое добро в кованом сундуке. Там, среди стопок писем, перетянутых почтовой бечевкой, среди пожелтевших газет и мутных фотографий, почетных грамот с профилем Сталина и лиловыми печатями, каких-то пригласительных билетов и пропусков на давно минувшие торжества и юбилеи, мы нашли ветхую брошюрку «Русско-японский разговорник для командиров Красной армии». Вместо «здравствуйте» и «как пройти в музей» там преобладали фразы вроде «сколько у вас пулеметов», «где находится штаб» и «мы сохраним тебе жизнь, если ты будешь говорить правду». Транскрипции японских фраз звучали смешно: «корэ ва нан дэс ка», «коно хито а доната». Из брошюры выпали два снимка чайного цвета: на одном дед браво позировал на фоне горы отрезанных голов, на другом дюжина красных командиров, усатых и строгих, снялась на фоне какого-то парадного с гипсовыми львами. Дед стоял с краю, лица двоих в центре были перечеркнуты крест-накрест фиолетовыми чернилами.
Блюхер и Люшков – я узнал эти фамилии поздней. Маршала Блюхера арестовали сразу после хасанских боев, он умер во время допроса. Комиссар госбезопасности третьего ранга Люшков перебежал в Маньчжурию, всю войну сотрудничал с японской разведкой, даже якобы готовил покушение на Сталина. В сорок пятом, перед самой капитуляцией, японцы, зная его осведомленность, предложили ему покончить с собой. Люшков отказался и был застрелен, когда выходил из кабинета японца.
Я стоял, раскинув руки, подставив лицо слепому черному небу. Там наверху, за тучами, висел невидимый купол, по нему скользили звезды, плыли планеты, проносились, похожие на фейерверк, хвостатые кометы. Я их не видел, но знал: они там. Страх – самое паскудное чувство. Все верно, все так. Я возьму себя за глотку, скручу в узел, но сделаю так, как мы с Ларисой решили. Сделаю ради нее. Сделаю ради себя. Ради нас.
Когда хоронили деда, бабка упала в обморок. Я помню почетный караул, розовощеких солдат в каракулевых шапках, аксельбанты и малиновые погоны на мышином сукне, помню гроб, лицо деда, точно отлитое из тончайшего фарфора с нежным лимонным оттенком, его белые руки. Помню влажный дух лилий, свежую горечь хвои, теплый запах разрытой земли. Солдаты дали залп, потом еще один; вороны, каркая, взвились и начали бестолково носиться над кладбищем. Я подобрал гильзу, от нее кисло пахло паленым порохом. Сжав гильзу, засунул кулак в карман. Гильза была теплая и маслянистая на ощупь. Я сохранил ее, она и сейчас хранится в ящике моего письменного стола в жестяной коробке с карандашами.
40
Электричка подходила к Ярославскому вокзалу. Сидя у окна, я разглядывал призрачное отражение своего лица, за ним проносился смазанный ландшафт – строго горизонтальные перроны, пестрые деревья в солнечной ряби, пыльные грузовики у шлагбаумов. Глаз с непроизвольной цепкостью выхватывал случайные детали: девчонку с красным бантом, бородатого велосипедиста, похожего на доктора Чехова, прошлогодний плакат с олимпийским медведем.
От вчерашней истерики не осталось и следа (так, во всяком случае, мне казалось), я был строг и собран. Я улыбался. Мое сознание напоминало морской пейзаж после ночной бури: чуткий штиль, свежий бриз, вода – бирюзовое стекло, небо – яркая синь, весь мусор выброшен на берег или унесен далеко в море. Тишь и спокойствие.
Утром я все проверил, шаг за шагом.
Ворота – навесной замок лишь накинут, не защелкнут. Когда они подъедут, Лариса выйдет, откроет ворота, пропустит машину. Закроет ворота. Машину они оставят перед «теремком». Ключ от входной двери спрятан на крыльце, в цветочном горшке. Шампанское – фужеры в гостиной на серванте. Важно: они должны начать в гостиной. Лариса попросит его растопить печь, пока он будет в спальне, она бросит таблетки в вино. Дрова, чурки и бумага уже в печи, нужно лишь поднести спичку. Он вернется, они будут пить шампанское. Потом она позовет его в спальню. Наркотик подействует через пятнадцать-двадцать минут. Когда он заснет, Лариса подаст мне знак – выключит свет. Все это время я буду ждать в дальнем конце сада. В спальне двойные окна, щель под дверью я заткну мокрым полотенцем. Добавлю дров, открою печь и захлопну вьюшку. Через полтора часа вернусь, открою окна.
Под кровать я спрятал старую штору, которую нашел в «теремке». Дядя Слава весит не больше семидесяти, я набивал штору камнями и таскал из дома в сад и обратно. Без особых усилий. На всякий случай решил оставить у крыльца тачку.
Утром яма оказалась гораздо глубже, чем казалось мне прошлой ночью, – метра полтора как минимум, ничего странного, что я не мог выбраться оттуда. Лопату и фонарь с новой батарейкой я припрятал в «теремке».
Вторую часть плана я решил осуществлять в одиночку. Лариса будет ждать меня в машине. Засыпав яму (очень важно! – не забыть вытащить ключи от «Жигулей» из его кармана), мы выезжаем с дачи, дальше по проселку сворачиваем на Тихонравова, минуя Ярославку и Волковское шоссе, добираемся по Силикатной до Мытищ. Оставляем машину у рынка, там на пустыре стоят грузовики и автобусы, оставляем с открытой дверью и ключом в замке зажигания. Первой электричкой возвращаемся в Москву. Вот и все.
41
Перрон только что вымыли, мокрый и черный, он сиял, точно лакированный. По синим лужам бесцеремонно бродили наглые московские сизари. Пахло паровозной сажей и горячим железом, или, как пишут в романах, пахло путешествиями. На привокзальной площади я услышал крик – там, у подземного перехода, дрались две женщины. Таксисты и зеваки весело подбадривали их, два милиционера покуривали на ступеньках, наблюдая за инцидентом сверху. Поразила жестокость: в моем представлении женщины должны были пихаться, царапаться, в худшем случае – драть волосы друг другу. Эти бились по-мужски, кулаками, ухая и гакая. С жадным удовольствием целили в лицо. Удачные удары сопровождались возгласами зрителей. У одной, коротконогой блондинки с яичного цвета волосами, кровь из разбитого рта стекала на подбородок и грудь, она была похожа на жуткого бородатого уродца.
