Я сел в такси, от трех вокзалов мы помчались через центр, по бульварам. Шофер, веселый малый, обращался ко мне «шеф» и говорил без перерыва всю дорогу. Рассказал два старых анекдота про Брежнева, посетовал на неведомые мне злоключения «Спартака», объяснил суть привокзального конфликта. Дрались проститутки, не поделившие сферы влияния.
Я не стал подъезжать к парадному, расплатился и вышел на углу у книжного. Ларису увидел сразу, она курила перед подъездом, неловко держа сигарету. Что-то случилось. Сердце у меня ухнуло вниз, я почти бегом поспешил к ней.
– Почему тут? У тебя же есть ключ… – Я хотел ее обнять, она подалась назад. – Что? Что-то произошло?
– Я два часа уже…
Она не закончила, раздраженно выкинула сигарету. Нетерпеливо сжав кулаки, прижала руки к груди и быстро зашагала к скамейке у клумбы.
– Ну? – Она зло повернулась, я поплелся за ней.
– Ты можешь объяснить, что происходит? – Я снова пытался поймать ее руку.
Мы сели на край лавки. Пахло масляной краской, лавки недавно покрасили, и сиденье было еще липким на ощупь. Лариса нервно потерла ладони, обветренные губы казались пунцовыми на белом лице.
– Что? Что происходит? – Я чувствовал, как душевное равновесие, выстроенное с таким трудом, идет трещинами и начинает разваливаться на глазах. – Ведь мы решили! Мы все решили!
– Я не могу спать, не могу читать, не могу думать. – Она заговорила нервно и торопливо. – Ничего не могу! У меня тут… тут…
Она задохнулась и с ненавистью стукнула кулаком себя в грудь.
– Тут у меня не сердце, а ком грязи. И грязь эта по всем жилам, по всем сосудам… и в голову, и в руки, и сюда… Грязь, понимаешь ты? Вместо сердца, вместо крови – грязь! Вместо жизни! Сплошная грязь, одна грязь! Ты понимаешь это?
– Да, понимаю. – Я чувствовал, у нее начинается истерика. – Именно поэтому мы и решили… Все закончится в пятницу. Осталось всего пять дней. Пять дней!
– Шесть! Шесть дней! И шесть ночей! Бессонных, проклятых, бесконечных… Это инквизиция, пытка… Пытка! Ты говоришь: все будет хорошо, все будет в лучшем виде. Все будет экстра-супер-класс…
Ничего такого я не говорил, но решил не возражать.
– Молюсь на утро! Что утром все будет свежее и чистое, новое, будто сначала можно… Всю жизнь начать сначала, чистую, без грязи. Новую жизнь! – Лариса всхлипнула, закусила губу. – Новую, понимаешь ты?
– Так и будет. – Я взял ее лицо в свои ладони. – Я тебе обещаю. Так все и будет. Потерпи, пожалуйста… Я знаю, это больно, очень больно. Шесть дней. Ради нас, ради себя: потерпи, родная…
Она беспомощно смотрела мне в глаза, с ужасом, мольбой и надеждой. Впрочем, надежды там было совсем чуть-чуть.
Мы прошли через арку во внутренний двор. Протиснулись между мусорных баков к нише с дверью, замок покапризничал, но открылся. По черной лестнице пробрались в подъезд, поднялись наверх. На кухне среди консервных банок, пакетов с мукой и гречкой я нашел пачку земляничного печенья. Достал чашки, поставил на плиту чайник. Когда вернулся в гостиную, Лариса, свернувшись, как кошка, уже уютно спала в углу дивана.
Я налил себе чаю. Принес альбом, карандаши, устроился в кресле напротив. Но до этого я тихо, на цыпочках, подошел к Ларисе, нагнулся и поцеловал ее в нежный, пахнущий оберткой от горького шоколада пробор. Что-то было в ней, кротко спящей, до слез трогательное, как в заунывных мелодиях Энио Морриконе или как в фильме про больного пацана и умирающую собаку, была при этом и какая-то тайна – холодная, нордическая. На память пришли скандинавские саги, хрустальные гробы в ледяных пещерах, хотя какая связь между девчонкой с Красной Пресни и средневековыми викингами?
Суть рисунка проста – соотношение белого и черного. Отсутствие цвета, этот своеобразный аскетизм, заставляет рисовальщика быть предельно честным. Живописец может спрятать свое неумение рисовать за сиянием звонких красок, за пестротой – гармоничной или диссонансной, ему легко отвлечь зрителя карнавальной мишурой цвета – импрессионисты отлично поняли это, постимпрессионисты уже не стеснялись своего дилетантского рисунка, абстракционисты довели эту идею до абсолюта: они просто выкинули рисунок как таковой, заменив его (в лучшем случае) условной схемой.
Рисовальщик гол, он предельно обнажен. Он подобен гладиатору, вооруженному одним копьем, на арене лишь лев и он. Продемонстрирует боец виртуозное мастерство и выйдет победителем или бесславно падет в песок на глазах бессердечной публики? Слава или позор, а третьего не дано.
При кажущейся простоте материалов – куда уж проще: лист бумаги, карандаш или сангина, может, уголь или пастель, – рисунок обладает невероятной психологической и эмоциональной глубиной. Главное в рисунке – темная линия на светлой бумаге. И самое простое, и самое сложное в рисунке строится лишь с помощью соотношения светлого и темного. Рисунок может быть проработан с фотографической четкостью или остаться стремительным вихрем нескольких лихих штрихов.
Да, вот еще: рисунок к тому же интерактивен: зритель способен проследить сам процесс создания. Следуя за живой линией, ты видишь не только, как двигалась рука Леонардо, но и как работал его мозг, как текло его воображение. Ты прикасаешься к гению – ни больше ни меньше стоишь за его спиной: вот грифель уверенно прочертил линию шеи, лихим овалом наметил волосы, собранные в пучок, вот лента, тут серьга, вот он подчеркнул тень у носа, проработал правый глаз, а левый лишь обозначил и оставил на растерзание нашему воображению.
Что может быть более волнующим, чем прикосновение к гению? Ты угадываешь его мысль, видишь зарождение, развитие и воплощение его замысла. Тебя охватывает тот же азарт, ты проникаешься той же лихорадкой, лихорадкой творчества. Будто ты сидишь рядом с Моцартом, которому звонкокрылые херувимы напевают в ухо волшебные мелодии, а он одной рукой наигрывает их на клавесине, а другой, вооружившись гусиным пером, стремительно расставляет кляксы нот по листу бумаги. Что может быть более волнующим, чем прикосновение к гению? Я думаю, самому быть этим гением.
Рисовальщик высокого класса подобен музыканту-виртуозу; безупречность владения инструментом, то есть техническая сторона, не обсуждается, она должна быть безупречной. Скрипка и смычок – продолжение Паганини, его органическая составная часть, равно как резец и молоток – продолжение Микеланджело, а свинцовый карандаш – Жан-Батиста Греза.
Виртуозность – дитя таланта и трудолюбия; рисовальщик, равно как и музыкант, обязан практиковать свое ремесло ежедневно. Лишь поступательное наращивание мастерства дает результат, буквально изо дня в день, по нескольку часов. Похоже на бег по ленте конвейера, которая движется в противоположную сторону: стоит остановиться – и тебя неумолимо тащит назад, завтра тебе придется начинать не с сегодняшней отметки, а со вчерашней. Это плата за лень.
Я испортил несколько листов. Начал с набросков, в которых должен был упражняться каждый день, – рука не слушалась, корявость линий обескураживала. Неужели это я настолько беспомощен?! Четвертый рисунок вышел на тройку, постепенно удалось вернуть плавность, в пятом начала исчезать скованность, в шестом наброске появился проблеск чего-то, отдаленно похожего на лихость.
