Возмущенные трудовые коллективы и группы граждан отправляли в газету «Правда» письма с требованием публичной казни на Красной площади. Предлагали повесить, отрубить голову, какой-то полковник в отставке, директор краеведческого музея из Уфы, предложил, «следуя исконным русским традициям», четвертовать злодея на Лобном месте, используя лошадиную тягу. С одновременной трансляцией по всем трем каналам центрального телевидения. Советская власть не пошла навстречу пожеланиям трудящихся. Убийцу судили, приговорили к исключительной мере наказания и через неделю расстреляли в Бутырской тюрьме.
43
Слесари Мосгаза, похоже, были крылаты – звонок в дверь прогремел минут через пять после того, как я повесил трубку телефона.
– Сиди тут. – Я чмокнул Ларису куда-то в висок. – Мигом с ним разберусь.
– Не груби! – Она погрозила пальцем, снова зевнула и лениво потянулась с кошачьей гибкостью.
Я встал, оглянулся: господи, точно ожившая картина, воплощение сонной неги, грация тициановской Венеры, румяная игривость проказниц Фрагонара, порочная невинность Боттичелли – господи, как же мне повезло! Карл Брюллов и Делакруа обожали такие сюжеты в восточном духе, когда рядили натурщиц в тюрбаны и парчовые шальвары. Лариса улыбалась, закинув руки за голову, подобно гойевской махе, бархат дивана отливал золотом, на стене в кровавых персидских узорах ковра сияли скрещенные сабли – какая композиция!
Я прикрыл дверь в гостиную и пошел открывать.
Поворачивая замок, мельком взглянул в глазок. Тип в кепке уткнулся в какие-то свои газовые бумаги. Я открыл дверь.
– Голубевых квартира? – Не взглянув на меня, он протопал на кухню, на ходу листая какие-то бланки.
Захлопнув дверь, я пошел за ним.
– Надеюсь, вы не собираетесь долбить стену? – Я щелкнул выключателем.
Свет залил кухню, она отразилась в темном окне как в зеркале.
– Долбить будем в крайнем случае, – буркнул он, снимая с плеча сумку и поворачиваясь. – Долбить очень не хотелось бы.
Это был дядя Слава.
Кухня стала ослепительно белой, точно кто-то врубил ртутные лампы. Кафель и потолок вспыхнули, яростный поток света оглушил меня. Я ухватился за край стола – никогда не думал, что фраза «его ноги подкосил страх» реальность, а не фигура речи.
– Сядь. – Он подтолкнул меня к стулу.
Ноги не слушались. Пальцами я нащупал поручень стула, не дыша опустился. С убедительностью добротного кошмара стали проступать мелкие детали. Кепка с длинным козырьком и «адидасовским» трилистником, черная ветровка на молнии, кроссовки. Маленькие, почти мальчишеские, руки. На мизинце – серебряный перстень с монограммой.
– Она здесь? – вкрадчиво спросил он.
Я не мог говорить, отрицательно мотнул головой.
– Ведь проверю, – нагнулся он ко мне.
– Нет ее… – задушенным голосом просипел я. – Уехала.
С брезгливым любопытством разглядывая меня, он выпрямился. Сунул кулаки в карманы куртки. От него пахло каким-то знакомым одеколоном, «Драккар», что ли, кажется, такой же дрянью душился Малиновский.
– Руки покажи! – неожиданно потребовал он.
Я машинально раскрыл ладони. Дальнейшее больше всего походило на ловкий цирковой фокус. Молниеносным жестом он схватил мою правую кисть, вывернул на излом, от неожиданности и боли я вскрикнул, что-то блеснуло, клацнуло – и через секунду мое запястье сжимал стальной браслет наручников. Другой браслет защелкнулся на поручне стула. Я дернул руку, короткая цепь звякнула и натянулась.
– Чтоб дурака не валял, – пояснил дядя Слава. – Для твоей же пользы.
Он быстро вышел в коридор, распахнул дверь в туалет, потом в ванную, исчез в родительской спальне, появился снова, открыл дверь в гостиную, вошел туда. Я сжался, ожидая крики, драку, смертоубийство… Ничего не произошло. Он снова появился в коридоре, деловито заглянул в мою комнату, раскрыл шкаф и кладовку в прихожей. Вернулся на кухню с початой бутылкой отцовского коньяка.
По-хозяйски распахнул кухонный шкаф, нашел стаканы, поставил на стол. Откупорив пробку, плеснул коньяка в оба стакана. Взял один, другой придвинул ко мне.
– Поговорим? – Он быстро, как ящерица, проглотил коньяк, вопросительно взглянул на меня.
Свободной рукой я взял стакан, влил в себя содержимое. Безвольно, как робот. Наверное, у меня было что-то вроде шока, я даже не почувствовал вкуса. С тем же успехом в стакане могла быть вода. Дядя Слава достал из кармана ключ, миниатюрный, вроде ключа к хорошему чемодану. Показал мне и положил на дальний угол стола.
– От браслетов. Когда я уйду. – Он говорил спокойным голосом, вкрадчиво, как доктор. – Нам тут коррида ни к чему, а ты юноша вспыльчивый, склонный к импульсивным поступкам, судя по моей машине. Поэтому ты будешь сидеть смирно и тихо меня слушать. Договорились?
Я кивнул – что еще мне оставалось. Немного обнадежила фраза «когда я уйду», может, все не так уж плохо.
Он продолжил тем же докторским тоном:
– Ты ее любишь. Тебе двадцать один год, ты уверен: она твоя судьба, твоя единственная любовь. Прямо до гробовой доски. Ты готов ради нее пожертвовать всем – деньгами, положением, даже жизнью. Особенно жизнью… И я верю тебе, ни на миг не сомневаюсь в твоей абсолютной искренности и беззаветной жертвенности. Скажу больше: я понимаю тебя. Ты даже не представляешь себе, насколько хорошо я тебя понимаю.
Он замолчал. Взял бутылку, налил мне и себе. Налил по чуть-чуть, на один глоток. Тупо, как под наркозом, я уставился в янтарную жидкость на дне стакана.
– Но я не хочу, чтобы у тебя создалось неверное представление… – он аккуратно приподнял стакан, – о ситуации. И если я сейчас занимаюсь проповедями вместо активных действий, то делаю это не из абстрактного гуманизма… – он сделал глоток, – не из жалости к тебе или неспособности решить проблему кардинально…
Он запнулся, подавшись ко мне, коротким жестом резко шлепнул меня по щеке ладонью. Я не успел даже дернуться.
– Ау! Художник! Ты понимаешь меня? Проснись! Ну-ка…
Указательным пальцем он придвинул мой стакан. Я выпил. Он удовлетворенно кивнул.
– От твоей сообразительности сейчас зависит дальнейшее развитие событий. И я очень рассчитываю на твою смекалку. На природный здравый смысл. Поскольку это избавит нас от неприятных и болезненных хлопот. Неприятных для меня и болезненных для тебя.
Коньяк мягко ударил в голову. Спазм, скрутивший в узел мою волю, начал слабеть. Шок отступал, оцепенение сменялось страхом. Я слушал его голос, спокойный и вкрадчивый, точно голос ночного диктора какой-то скучной радиостанции, и с неторопливыми интонациями и банальными речевыми оборотами в меня втекал ледяной ужас. Больше всего пугала именно трафаретная заурядность. Он не рисовался, не угрожал, не пытался застращать. Не изображал из себя хладнокровного злодея или сорвавшегося с цепи психопата, в нем было что-то от патологоанатома, от сжигателя трупов, от ветеринара, делающего смертельный укол безнадежно больной собаке. Передо мной сидел профессионал, который занимался своим делом. Обыденно практиковал свое ремесло. Именно обыденность пугала больше всего.
