Собрав, я рассматривал их. В основном видел лысоватого мужчину с пронзительным взглядом и пушистыми бакенбардами. Ещё была женщина с густыми зачёсанными назад волосами, выразительными глазами и образцовой линией чёрных бровей. Даже через фото я любовался её полнокровной, породистой, целомудренной красотой. На некоторых фотографиях она стояла, сидела рядом с мужчиной. Наверное, это были Яков Фомич и его супруга. Я повертел фотографии, ища какие-нибудь подписи – ничего не нашёл. Только на одной карточке, где мужчина и женщина стояли в яблоневом саду, потускневшими фиолетовыми чернилами было выведено – «Алма-Ата, 1979 г.». Из папки выпало ещё одно фото – малыша примерно трёх лет. Он стоял у детской кроватки и улыбался в камеру, в одних трусиках, в руках держал пистолет. Я решил, что это Гриша. И тут же подумал, что он уже никогда не будет таким. И Фомич, и красивая женщина, и я сам. Словно мы уже умерли, много-много раз. Дробящее чувство невозврата сокрушило меня. Я убрал фотографии в альбом, спрятал его на антресоль, решив не притрагиваться больше. Сморгнул несколько раз, отгоняя слёзы.
Проснулся старик, я почувствовал это сразу. Вернулся в комнату, сел на стул рядом. И только сейчас увидел, что на груди старика по соседству с медальоном появился крестик, – я улыбнулся, – наверное, его оставил, когда причащал, отец Василий. Фомич смотрел прямо перед собой, но ничего, похоже, не видел – стекло его лица пошло мелкими трещинками.
– Яков Фомич, а Яков Фомич, – позвал я.
Он не реагировал. Я взял его за руку, холодную, безжизненную. Чуть пожал. Он перевёл взгляд на меня. Захрипел что-то. Я не мог разобрать, склонился над ним, но всё равно слышал только хрип, ничего больше. Дотронулся до щеки, шершавой от седой щетины. Провёл по ней, чувствуя её холод. «Могильный холод», – вспомнил я книжное и тут же отогнал эту мысль. Встал, взял из скрипучего шкафа махровую простыню, когда-то она была оранжевой, а теперь, застиранная за много лет, превратилась в бледно-жёлтую, чахоточную. Но другой в квартире не отыскалось – я укрыл старика этой. Он лежал так, а потом дёрнулся. Я отбросил простыню, сидел, не зная, что делать дальше.
Правильным, наверное, было бы чтение молитв – на эту мысль меня натолкнуло воспоминание об отце Василии, – но я не знал ни одной. Только первые слова «Отче наш». Я забормотал: «Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое…» Дальше молитва моя обрывалась. Я повторял одни и те же строки много раз. Хрипы усилились.
Старик заелозил на диванчике. Пересохшие губы его зашевелились. Я склонился, почти прижав к ним ухо, и всё-таки разобрал слова:
– Помоги… неудобно…
Он искал положение. Я просунул под него руки (болью пронзило ту, на которой мне повредили пальцы), стал двигать. Старик хрипел, беспокоился, мучился. Я запирал слёзы в себе. Одной рукой придерживал старика за бледные костлявые ноги, не толще моей руки, другой, перебитой – за правое плечо; я старался помочь, но не получалось. Старик беспрерывно хрипел, пытаясь что-то сказать. Я не мог разобрать слов и бессмысленно повторял в ответ: «Что, что?»
Мне показалось, что, когда я приподнял его голову, – ему стало легче. Я зафиксировал данное положение, держа старика на руках, от нагрузки заныла поясница, болела рука. Я сообразил подложить под старика скатанную простыню. Он чуть успокоился, немного полегчало и мне. Но через некоторое время старик вновь захрипел. От подушки несло затхлостью, пылью. Я отшвырнул её и вновь держал старика на руках, как младенца. Поясница отнялась, я слился с её ноющей болью. Но всё равно держал старика, не понимая, откуда нахожу в себе силы. Отпустил лишь раз – хотел дать воды. Но старик не принимал её, край жестяной кружки был у его губ, но он не делал движения. «Всё, быстрее бы всё! Чтобы не мучился!» – сверлило в моей голове, но «всё» не наступало; тело, висевшее на краю, не отпускало, изматывало старика.
И вдруг – всё прекратилось. Исчезло. Перестало существовать. Кто-то вскрикнул, раздался детский плач – он ворвался в распахнутую балконную дверь, как весть из другого мира. Я уже не мог запереть слёзы: они ползли по щекам, трусливые, молчаливые. И я, хотевший, чтобы старик не мучился, теперь не мог отпустить его. Вцепился, ухватился, шепча влажные, порывистые слова. И услышал, словно в ответ, прощальный всхлип Фомича, будто он был не старик, а младенец, только что родившийся. А после не стало звуков, вообще никаких звуков, мир заткнули гигантской пробкой, и тогда, разрывая смертельную тишину, я зарыдал в голос, вытаскивая из-под старика руки, бросая в них перекошенное болью лицо.
Фомич лежал на диванчике. На улице плакал ребёнок. Из кухонного крана долбила о раковину вода.
Вечером прошёл долгожданный, намоленный дождь. Смыл пыль и жару, сбил с деревьев цветки. Жёлтой пыльцой они покрыли асфальт. Затемно я вышел из квартиры старика на Центральный холм. Безлюдные улицы пахли лежалой шелковицей. Тускло мерцали редкие фонари. Я пошёл вдоль домов, между припаркованных машин к Владимирскому собору.
Мёртвый старик остался в квартире. Когда он отошёл, я сначала рыдал, а после тупо смотрел на него. Так продолжалось час или два. Но со временем вернулись и запахи, и цвета, и, в конце концов, звуки – я нашёл силы, встал, выбрался в магазин за сигаретами. Седая бабуля в пиджаке с орденами спорила с грузной, растрёпанной продавщицей. Их пререкания показались мне бесстыдно громкими.
Вернувшись в квартиру, я вышел на балкон, смотрел на опустевший двор, смолил сигареты одну за другой, компенсируя то, что не выкурил раньше. И вместе с муторной тошнотой подступало будущее: смерть Фомича – это не всё. Появится Гриша, начнутся разборки, и Ксюша – надо беречь Ксюшу! Новая борьба предстояла мне, и я не знал, как её выдержать.
Собор освещался с четырёх сторон, и на площади перед ним, на скамейках с львиными мордами, тешились влюблённые парочки. Моё любимое место под раскидистым ливанским кедром, чьи ветки напоминали лапы дракона (сюда я приводил жену до рождения Ксюши), было занято: компания тянула «Это всё» под гитару. Я остановился, взглянул на собор, на ливанский кедр, подпел ребятам и вспомнил слова отца Василия о том, что в своём «иногда» мне надо отыскать время для исповеди и причастия. Сердце не просило об этом, но оно млело, когда я думал о том, что отец Василий успел причастить старика.
Вспомнились и другие обещания. Настойчивее всех стучалось то, что я дал себе на Донбассе. О возвращении. В тех мыслях, словах, конечно, было слишком много испуга, наива, сиюминутности, но, вызревшее в ночи, оно не могло быть оставлено и забыто. Ещё я думал о деде, о красноватом куске угля, который он обещал передать мне как семейную реликвию.
По Синопской лестнице я спустился к набережной. Чтобы вдохнуть, ощутить вечную жизнь моря. А после ехать обратно к Фомичу. Готовить похороны.
