Не исключено, что после почти четверти века неустанного труда ради возведения Храма, возвеличивания Иерусалима, процветания страны, объединения нации и т. п. Соломон вдруг задался вопросом: действительно ли он всей этой своей деятельностью принес благо своему народу? Изменил ли он жизнь людей к лучшему и стали ли они от этого лучше? Оставит ли он по себе добрую память у потомков, впечатает ли свое имя в века, а если нет, то для чего были нужны все его усилия? Вот он вроде бы выполнил то, для чего был предназначен еще до рождения, но что дальше? Ради чего стоит жить? И есть ли вообще в человеческой жизни какой-то смысл?!
Эти и другие вопросы вновь и вновь терзали его душу. Вдобавок на него навалился знакомый многим монархам синдром, когда все привычные царские игры, включая женщин, пиры и охоту, пресыщают и становится ясно, насколько они однообразны. Оценивая прожитую жизнь, Соломон все чаще и чаще приходил к пессимистическим выводам: само существование человека казалось ему бесцельным и бессмысленным.
Видимо, не случайно и то, что Талмуд напрямую связывает легенду о узурпаторстве трона Асмодеем со многими стихами из другой великой книги, приписываемой Соломону, — «Екклесиаста». Вспомним, что одним из важнейших признаков депрессии является снижение у больных ею людей «интенсивности восприятия»: «окружающее представляется им серым, однообразным; прожитая жизнь оценивается как неправильная, ошибочная, настоящее — мрачно и ужасно, будущее — безысходно»
[147].
Но ведь все эти мотивы как раз необычайно характерны для многих страниц «Екклесиаста»! Таким образом, не исключено, что именно затянувшаяся на несколько лет депрессия Соломона и привела к рождению одной из величайших книг в истории человечества.
Впрочем, прежде чем делать подобные заявления, было бы неплохо доказать, что царь Соломон и в самом деле является автором Книги Екклесиаста. А заодно попытаться понять, о чем же на самом деле говорит эта книга.
Глава вторая
ВРЕМЯ ИСКАТЬ И ВРЕМЯ ТЕРЯТЬ
«Слова Коэлета, сына Давидова, царя в Иерушалаиме»
[148] (Екк. 1:1) — так начинается книга, носящая в подлиннике название «Коэлет» («Кохэлет», «Кохелет»), но известная европейскому и русскому читателю как «Екклесиаст», или в другой транскрипции «Экклезиаст». Таким образом, в первой же строке книги называется ее автор. Но только один сын Давида был царем в Иерусалиме и, значит, «Коэлет» — это царь Соломон. Проблема заключается в том, что ни в иврите, ни в каком-либо другом языке… нет не только имени «Коэлет», но и такого слова.
Попытки М. Эльоенае и некоторых других исследователей доказать, что речь все же идет об имени собственном, близкому к древнееврейским именам Кехат или Йекутиель, выглядят крайне неубедительно, а потому почти никем из гебраистов не воспринимаются всерьез. Большинство и комментаторов, и переводчиков Писания сходились на том, что слово это произведено от глагола «ник-h-ал» — «собираться», родственного слову «ка-h-ал», то есть «община», «собрание». Исходя из этого оно и было переведено на древнегреческий как «Екклесиаст», то есть «выступающий в собрании», «проповедник».
Однако еврейские комментаторы указывают, что даже исходя из такой версии, слово это можно понять и по-другому — скажем, как «собрание мудрых мыслей», своего рода записную книжку, или, даже если угодно, дневник, с которым автор этого делился жизненными наблюдениями и размышлениями.
Наконец, высказывалась и версия, что в само это слово вкралась ошибка: вместо первой буквы «куф» в начале в нем была буква «каф», также звучащая в начальной позиции как «к». В этом случае слово «коэлет» следует понимать как «слова старца», или «размышления старца», подтверждая тем самым известное изречение раввина Ионатана о том, что «Песнь песней» Соломон написал в юности, «Притчи» — в зрелости, а «Коэлет» — в старости. Если, конечно, возраст, в котором он ушел из жизни, можно считать старостью.
Впрочем, и эта версия звучит не очень убедительно. Продолжая игру в этимологию, можно вспомнить, что слово kehe означает на иврите «темный», и, стало быть, kohelet можно истолковать и как «темный», «мрачный», «пессимистичный», что вполне соответствует общему настроению этого произведения. Но все это опять-таки будет не более чем очередной спекуляцией. Таким образом, вероятнее всего, значение названия этой книги так и останется неразрешимой загадкой.
Другая загадка связана с вопросом о том, кто же на самом деле является автором этой книги и когда она была написана. Еще в 1644 году Гуго Гроций опубликовал исследование языка «Коэлета» и пришел к выводу, что эта книга содержит многие слова, встречающиеся лишь в книгах пророка Даниила и Ездры, то есть в самых поздних книгах Библии. А значит, считал Гроций, она не могла быть написана царем Соломоном или даже в эпоху царя Соломона. Другие гебраисты также пришли к выводу, что «Коэлет» написан на необычайно элегантном, «модернистском» иврите, который сформировался лишь к III веку до н. э., то есть вновь наотрез отказали Соломону в праве на авторство «Екклесиаста».
При этом часть исследователей сходилась во мнении, что книга написана в период Вавилонского пленения, на территории Персидской империи, а часть (в том числе и такие видные библеисты, как Генрих Грец и Марк Леви) утверждала, что она была создана под влиянием древнегреческой поэзии и философии. Но если в качестве доказательства первой из этих версий приводились хотя бы обнаруженные в оригинальном тексте «Екклесиаста» заимствованные из фарси два слова — «пардес» («сад») и «питгам» («поговорка», «крылатое выражение»), то для обоснования второй не было и этого. В тексте «Екклесиаста» нет ни одного заимствования из древнегреческого языка. В нем есть лишь перекличка некоторых идей с греческой философией, но это, как известно, еще ничего не значит. Да и перекличка эта, как показал в свое время Сергей Сергеевич Аверинцев, весьма условна, и правильнее, скорее, говорить об «Екклесиасте» как об антитезе классической греческой философии.
«Автор, собственно, жалуется не на что иное, как на ту самую стабильность возвращавшегося к себе космоса, которая была для греческих поэтов и греческих философов источником успокоения, утешения, подчас даже восторга и экстаза, — подчеркивает Аверинцев. — Природные циклы не радуют „Кохэлета“ своей регулярностью, но утомляют своей косностью. „Вечное возвращение“, которое казалось Пифагору возвышенной тайной бытия, здесь оценено как пустая бессмыслица. Поэтому скепсис „Книги Проповедующего в собрании“ есть именно иудейский, а отнюдь не эллинский скепсис; автор книги мучительно сомневается, а значит, остро нуждается не в мировой гармонии, но в мировом смысле. Его тоска — как бы подтверждение идеи от противного той идеи поступательного целесообразного движения, которая так важна и характерна для древнееврейской литературы в целом, постольку он остается верным ее духу»
[149].
