Той же весной начались преследования психоаналитиков. Уже летом 1933 года фрейдистская трактовка психоанализа была фактически запрещена, а лидером немецких психоаналитиков стал Карл Густав Юнг, охотно пошедший на сотрудничество с нацистами.
Так теперь уже давнее противостояние Фрейда и Юнга предстало в совершенно новом свете.
Вена тоже бурлила, фашизм набирал силу в Австрии. В марте был распущен парламент, отменена свобода печати и собраний. В мае была запрещена компартия и провозглашена «авторитарная система управления». И всё же Фрейду, как и многим другим, очень хотелось верить, что всё обойдется.
«Вена, несмотря на все восстания, процессии и т. д., как сообщается в газетах, спокойна, и жизнь в ней не нарушена. Можно быть уверенным, что гитлеровское движение распространится на Австрию, — в действительности оно уже здесь — но в высшей степени невероятно, что оно будет означать такую же разновидность опасности, что и в Германии… Мы переживаем сейчас диктатуру правых, которая означает подавление общественной демократии. Ход событий будет не очень приятным, особенно для нас, евреев, но все мы считаем, что особые законы против евреев в Австрии невозможны из-за статей в нашем мирном договоре, которые ясно гарантируют права меньшинств… Преследования евреев законом немедленно приведут к действию со стороны Лиги Наций. А что касается присоединения Австрии к Германии, при котором евреи потеряют все свои права, то Франция и ее союзники никогда этого не позволят. Далее, Австрия не заражена германской жестокостью. Такими путями мы подбодряем себя, находясь в относительной безопасности. Я в любом случае полон решимости не уезжать отсюда», — с потрясающей наивностью писал он в апреле 1933 года.
Несмотря на быстро менявшуюся ситуацию в стране, усиление и государственного, и бытового антисемитизма, Фрейд продолжал оставаться при этом своем мнении. «Только когда в самом деле гитлеровский штатгальтер станет управлять в Вене, я вынужден буду, вероятно, податься отсюда, безразлично куда», — писал он 26 февраля 1934 года Арнольду Цвейгу, узнав о его намерении эмигрировать в Палестину, на землю предков.
Обратим внимание: речь идет о том самом феврале 1934 года, когда правительство канцлера Э. Дольфуса упразднило парламент и расстреляло из пушек тысячу сторонников социал-демократов и коммунистов.
Арнольд Цвейг был не единственным психоаналитиком-евреем, выбравшим в качестве места жительства Палестину. Вскоре там оказался и Макс Эйтингон, никогда не скрывавший своих сионистских убеждений. Здесь он до своей смерти в 1943 году успел создать Палестинское психоаналитическое общество, институт и библиотеку. Однако большинство немецких психоаналитиков эмигрировали в этот период в США или в Англию.
Самое странное, пожалуй, заключается в том, что на фоне всех этих событий у Фрейда и начинает вызревать замысел книги, ставшей пощечиной еврейскому народу и впоследствии немалым подспорьем для антисемитов всех мастей — уже упоминавшейся работы «Моисей и монотеизм», называвшейся вначале «Моисей: Исторический роман». Первое сообщение о замысле этой книги встречается в письме Фрейда Арнольду Цвейгу, причем — что крайне интересно — он опасается в нем негативной реакции не соплеменников, а католической церкви. В январе 1935 года Фрейд делится основными идеями книги о Моисее с Лу Андреас-Саломе, и с тех пор те или иные упоминания об этой работе встречаются в его письмах различным адресатам постоянно.
Между тем приближалось восьмидесятилетие Фрейда, и Эрнест Джонс планировал выпустить к этой дате подарочное юбилейное издание избранных трудов учителя, однако Фрейд неожиданно воспротивился этому и предложил, если уж Джонсу так хочется, издать альбом, который отражал бы историю психоанализа в фотографиях. Однако затем Фрейд решил отказаться и от фотоальбома.
«Кто ощущает потребность в том, что он должен меня поздравить, пусть сделает это, а кто не ощущает такой потребности, не должен бояться моей мести», — написал он Джонсу. Свое нежелание отмечать юбилей «на широкую ногу» Фрейд объяснил тем, что «такое празднование можно понять и согласиться с ним, но оно явно имеет смысл, лишь когда доживший до него может, несмотря на все свои раны и шрамы, присоединиться к пирующим как здоровый человек; празднование теряет этот смысл, когда юбиляр является инвалидом, у которого абсолютно нет праздничного настроения».
«Сам день его рождения прошел достаточно спокойно, комнаты Фрейда превратились в цветочный магазин, столь много было прислано букетов. Он прекрасно себя чувствовал, поправившись после операции в марте. И шесть недель спустя после этого дня Фрейд всё еще продолжал отвечать на поздравления, поступающие со всего мира… Приходило, конечно, много желающих повидать Фрейда. Один из них спросил Фрейда, как он себя чувствует, и услышал в ответ: „Как чувствует себя человек в возрасте 80 лет, не является темой для разговора“», — сообщает Джонс.
К большинству поздравлений Фрейд отнесся крайне холодно. Отверг он и предложения ряда массовых и медицинских изданий о юбилейных интервью, заявив, что он не приемлет подобных завуалированных извинений за прежние нападки — «…нет уж, лучше останемся врагами!». По словам Фрейда, куда большее удовлетворение ему доставили посвященные ему статьи, авторы которых «достаточно ясно выразили свое неприятие и ненависть» — они по меньшей мере свидетельствовали, что «честность еще не совершенно исчезла из этого мира».
По-настоящему в его последний юбилей Фрейда порадовали два события — письмо от Альберта Эйнштейна, отосланное ему еще 21 апреля, и визит к нему Томаса Манна.
«Я рад, что это поколение имеет счастливую возможность выразить Вам, одному из величайших учителей, свое уважение и свою благодарность. Для скептически настроенных непрофессионалов Вы, несомненно, не облегчили пути нахождения независимого суждения. До самого последнего времени я мог только чувствовать умозрительную мощь Вашего хода мыслей, с его огромным воздействием на мировоззрение нашей эры, но не был в состоянии составить определенное мнение о том, сколько он содержит истины. Недавно, однако, мне удалось узнать о нескольких случаях, не столь важных самих по себе, но исключающих, по-моему, всякую иную интерпретацию, кроме той, что дается теорией вытеснения. То, что я натолкнулся на них, чрезвычайно меня обрадовало; всегда радостно, когда большая и прекрасная концепция оказывается совпадающей с реальностью», — писал Эйнштейн, добавив постскриптумом, что ему не хотелось, чтобы Фрейд затруднял себя ответом на это письмо.
Фрейд, разумеется, почувствовал в подтексте письма те сомнения, которые Эйнштейн продолжил испытывать по поводу психоанализа, и потому поспешил со следующим ответом:
«Уважаемый господин Эйнштейн! Напрасно Вы возражали против того, чтобы я ответил на Ваше доброе письмо. Я действительно должен Вам сказать, как я рад слышать об изменении в Вашем суждении — или, по крайней мере, о начале такого изменения. Конечно, я всегда знал, что Вы „восхищаетесь“ мною лишь из вежливости и почти совсем не верите в любую из моих доктрин, хотя я часто спрашивал себя, чем еще можно восхищаться в этих теориях, если они несправедливы, то есть если они не содержат большой доли истины. Между прочим, не кажется ли Вам, что ко мне относились бы лучше, если бы в моих доктринах содержался больший процент ошибок или безумия? Вы настолько меня моложе, что я могу надеяться считать Вас среди моих „последователей“ к тому времени, когда Вы достигнете моего возраста. Так как в то время я уже не смогу об этом узнать, я предвкушаю удовольствие от этого сейчас».
