Чужие беды чувствительный Фонвизин принимает близко к сердцу, но быстро о них забывает и вновь переключается на себя. В Болонье с ним произошла пренеприятная и сильно огорчившая его история: еще в Риме камердинер Фонвизина Иоганн стал свидетелем отвратительной семейной сцены, во время которой хозяин гостиницы и его жена, «по римскому обыкновению выдернув ножи, бросились друг на друга». Робкий Иоганн был потрясен настолько, что сошел с ума и начал подозревать свою невесту в намерении его зарезать (накануне происшествия камердинер сделал предложение следовавшей с Фонвизиными служанке, и это обстоятельство, как полагает огорченный путешественник, также «повернуло ему голову»). Утвердившись в этой идее, несчастный Иоганн стал избегать с ней встреч, просить господина поскорее отпустить его прочь и лишь после продолжительных переговоров (в которых участвовали не только Фонвизины, но и одна их «старая знакомка» с мужем) согласился продолжать путешествие. Однако уже следующей ночью Иоганну «помечталось», что зарезать его намеревается не бывшая возлюбленная, а слуга Фонвизина Семка (к слову сказать, через несколько лет, во время нового путешествия, также изъявивший желание покинуть своего господина), и перепуганный донельзя бедняга прибежал в комнату к невесте, где «плакал и выбросился было из окошка». По вполне понятным причинам на предложение пустить ему кровь Иоганн долго не соглашалея, а получив врачебную помощь и приехав вместе с Фонвизиными в Реджио, выскочил на многолюдную площадь и начал кричать, что зарезать его собирается собственный господин. Фонвизин подчеркивает, что «для сего несчастного» в Реджио они провели целый день, «призывали доктора» и «давали лекарство, которое действовало», однако вернувшись с прогулки, «не нашли уже его в трактире. Он ушел Бог ведает куда». Фонвизин пишет сестре из Милана 10/21 мая 1785 года, что они с женой «очень тронуты сим несчастным приключением», тем более что Иоганн не имеет средств к существованию, сделали все возможное, чтобы отыскать больного, а исчерпав все мыслимые возможности, поручили банкиру «на случай, если он сыщется или сам придет, его на мой кошт лечить и отправить морем в Россию». Закончив свой печальный рассказ «эпилогом» — «на одной почте сказывали нам, что Иоганн ее прошел или, лучше сказать, пробежал, спрашивая, где границы императорские, и будто повернул на мантуанскую дорогу», Фонвизин больше к нему не возвращается и о дальнейших поисках камердинера не помышляет. «В Парму приехали мы к обеду. После обеда видели все, примечания достойное в городе: многие церкви, академию, старинный театр и проч.», — продолжает уже не кажущийся подавленным Фонвизин свое повествование. Судьба бедного Иоганна больше его не интересует.
И все-таки теперь, в 1784–1785 годах, он становится другим, немолодым, многое пережившим и уже не вполне здоровым человеком. Оговариваясь в письмах родным (написанных во Флоренции в октябре 1784 года и в Риме в феврале 1785 года), что их скорая встреча состоится в том случае, «если Бог даст здоровья» и что «если здоровы будем, то увидим все величество римской церкви», он не столько употребляет подходящую случаю эпистолярную формулу, сколько выражает свое душевное состояние. Кажется, Фонвизин не предчувствует беды, он энергичен и бодр, стойко переносит все неудобства длительного путешествия, осматривая памятники прекрасной старины, целые дни проводит на ногах, но на свои недомогания жалуется так часто, что поразивший его в начале 1785 года первый апоплексический удар не выглядит неожиданным. На протяжении всего путешествия Фонвизин рассказывает родным о непрекращающихся, то несильных, то невыносимых приступах мигрени. По его мнению, причиной подавляющего большинства (если не всех) пароксизмов является доводящая раздражительного путешественника до исступления «скотская грубость» иноземных почтальонов. Уже в начале поездки он берет за правило «никогда на скотов не сердиться и не рваться на то, чего нельзя переделать», но соблюдать его не может и уже в «папских областях» чуть не становится убийцей бросившего его распряженный экипаж посреди дороги ночью и надерзившего, появившись утром, почтальона. Говоря о другом своем недуге, желудочных болях, Фонвизин выглядит куда как менее серьезным: по его словам, по пути в Италию Екатерина Ивановна снабжает своих новых знакомых «магнезиею, ревенем и многими рецептами, коими запаслась она ради несварения моей грешной утробы», и «я в Болоньи объелся фруктов и ночью, когда от ненастья и стужи мы замучились, пришла на меня такая колика, какая с человеком редко от роду случается. Словом, я думал, что сею ночью сподоблюся принять мученический венец…». Повествуя о столь низкой материи в 1784 году, Фонвизин еще может себе позволить оставаться ироничным, но уже через несколько лет в дневнике последнего заграничного путешествия, разбитый параличом, он станет писать о своих телесных недугах без малейшей насмешки.
В Италии русские путешественники страдают не только от грязи и комаров, но и от не вполне подходящего для северянина «нездорового климата»: в результате — за считаные недели до первого удара, 7/18 декабря 1784 года, Фонвизин признается сестре, что чувствует себя совершенно измученным («не только бедная жена моя, но и я чувствую в нервах слабость, какой никогда не чувствовал. Сырость, мрачность, вседневные жестокие громы, дожди и град — вот каков здесь декабрь»). Ядовитые замечания Фонвизина об Италии и итальянцах некоторые исследователи склонны объяснять его «старческой ипохондрией». Для относительно молодого и, по свидетельству Тишбейна и Клостермана, веселого человека этот диагноз кажется, мягко говоря, не вполне справедливым, хотя очевидно, что в свою третью заграничную поездку Фонвизин отправляется в довольно мрачном расположении духа. Он надеется, что прекрасная Италия возвратит ему вкус к жизни, но в начале путешествия, вновь «дотащившись до ворот Европы», замечает, что места, виденные им ранее, в этот раз производят тягостное впечатление, тот же Кёнигсберг, которым он «и никогда не прельщался», «в нынешний приезд показался… еще мрачнее».
Первый приступ паралича, по всей вероятности, тяжелым не был. Изрядно испуганный, Фонвизин бодрится, по его собственным заверениям, быстро поправляется, внушает себе и домочадцам, что скоро вернется к прежней жизни, и намеревается закончить вояж не ранее, как «осмотрев Италию».
О потрясшем его происшествии он старается не вспоминать и единственным остаточным явлением называет пренеприятную слабость. Только из-за нее он вынужден передвигаться по Риму в карете, но «по комнате уже прохаживается» и очень надеется на искусство своего доктора, который уверяет русского пациента, что скоро он будет «здоровее прежнего». После приступа Фонвизин отказывается видеть в себе бессильного инвалида и, размышляя о скором возвращении домой, упоминает шпаги и пистолеты, которыми на случай нападения разбойников планирует вооружить своих людей и вооружиться самому.
Кажется, процесс восстановления и в самом деле идет довольно быстро. «Состояние здоровья моего отчасу лучше становится», — пишет он сестре в марте 1785 года. «Состояние здоровья моего так поправилось, что я мог в страстную и святую недели не пропускать ни одной функции», — сообщает он Петру Панину в апреле. Заканчивая свой неудачный вояж, путешественник благодарит Бога за спасение жизни и сохранение здоровья, свое и супруги. Уже в апреле 1785 года, описывая Петру Панину виденные им в Риме церковные церемонии, он, как и раньше, во Франции или в Италии, отмечает, что был принужден провести целый день на ногах, и даже пытается иронизировать: «Потом папа из среднего окна, или ложи святого Петра, показался стоящему на площади народу; сперва произнес он проклятие нам, грешным, то есть всем, не признающим его веру за правую, а потом дал народу благословение». Надо сказать, Фонвизину очень не нравится «дух папского любоначалия», и «папская служба» вызывает у него самые причудливые ассоциации: «папа, носимый в креслах на плечах людских, чрезвычайно походит на оперу „Китайский идол“. Мирное целование, которое дает он первому кардиналу, сей другому, а другой третьему и наконец, проходит через все духовенство, похоже на электризацию, которая от папы до последнего попа доходит уже весьма слабо». Снова посетив католическую страну, Фонвизин, как и во время путешествия по Франции, с интересом наблюдает тамошнее богослужение и вновь находит его странным, подчас забавным и не вызывающим благоговения. Правда, если обедню, увиденную им в Монпелье в конце 1777 года, он называет комедией и на всем ее протяжении «покатывается со смеху», то в начале 1785 года знаменитый русский острослов шутит крайне редко, не столько смеется, сколько осуждает.
