Зато «автор» последнего журнального «творения», поучающий своего племянника дядя, время от времени меняет жизненную «систему» и в конечном итоге возвращается на стезю добродетели. В самом начале своего наставления престарелый мздоимец заявляет о намерении предостеречь неопытного родственника от вредного влияния философов, которые «написали многие стопы бумаги о науке жить счастливо, но видно, что они прямого пути к счастию не знали, ибо сами жили почти в бедности, то есть несчастно». Кроме философов-бессребреников, в мире существуют «нравоучительные врали» (Фонвизин их встречал во Франции в том же неоднократно упоминаемом в журнале 1777 году), которые, зная верный «способ достичь до счастья», «нажили великие богатства» и своим ложным учением вводят доверчивых людей в заблуждение. Отец героя был «нравоучителем» искренним и, умирая, завещал сыну стать «добросердечным, благотворительным и трудолюбивым». Следуя совету своего честного родителя, тогда еще добродетельный дядя впал в крайнюю бедность и нажил себе множество сильных врагов. Едва избежав «челюстей смерти» и «увидев неразумие своей системы», «прозревший» герой с обычной для таких случаев легкостью бросился в другую крайность и начал «делать совсем противное тому, что прежде делал». Имея, подобно юному Фонвизину, «склонность к сатире», «богатомыслящий» дядя отложил в сторону свое пугавшее многих вельмож перо, принялся осыпать начальников «льстивыми похвалами», стал доверенным лицом «знатного невежды, который прежде был его гонителем», женился на содержанке «одного любимца знатного господина» и вскоре достиг высоких степеней. Жизнь показала, что «пути к богатству, то есть к счастию, гораздо короче и глаже, нежели как болтают о том вышеназванные нравоучающие врали» и его легко достичь ценой «унижения души».
Однако, «приближаясь к концу» и став свидетелем жалкой смерти своего друга Ворова (уж не того ли асессора, которому в свое время помогал Его Превосходительство***?), дядя начинает «чувствовать глас совести» и дает племяннику те же (правда, сформулированные с небольшими оговорками) наставления, какие он очень давно получил от умирающего отца: «…будь чистосердечен, но знай, что не всегда и всякую истину говорить надобно; будь благотворитель, но не расстраивай своего состояния; будь трудолюбив и прилепляйся к учению, но не возмечтай о своей мудрости». Получается, нераскаявшиеся негодяи, Взяткин и Воров, умирают, и смерть их не вызывает у окружающих иных чувств, кроме «удовольствия, смешанного с презрением к покойнику»; сбившиеся же с пути добродетели Сорванцов и «автор» «Наставления дяди к своему племяннику» находят в себе силы стать честными людьми и продолжают жить и здравствовать (по крайней мере, в журнале об упокоении раскаявшегося дяди не сказано ни слова). Возможно, на самом деле кончина Взяткина была вовсе не «блаженной», а столь же лютой, что и смерть Ворова, и оба они «в постеле своей терзалися душевно гораздо сильнее, нежели иной вор страждет на площади». А значит, блаженствующие при жизни и избежавшие земного суда грешники обречены «умирать мучительно», и сто раз прав раздавленный судьбой Советник, в свое время объявивший «смотрителям» «Бригадира», что «жить без совести всего на свете хуже».
Среди помещенных в фонвизинском журнале посланий особняком стоит письмо Стародума, в котором московский мыслитель размышляет о причинах столь «малого числа» отечественных ораторов. Услышав спор двух молодых и плохо воспитанных литераторов, из которых один «весьма язвительно шпынял над творениями первых наших писателей», а другой доказывал, что «Россия имеет ораторов, над которыми шутить не позволяется», он принялся думать «о сей беседе» и пришел к выводу, что «истинная причина малого числа ораторов есть недостаток в случаях, при коих бы дар красноречия мог показаться». Перечисляя лучших российских казнодеев, способных сравняться со знаменитыми европейскими витиями, архиепископом Кентерберийским Джоном Тиллотсоном и иезуитом при дворе Людовика XIV Луи Бурдалу, Стародум называет не только проповедников духовного звания, но и старого знакомого Фонвизина, его бывшего «командира» — Ивана Перфильевича Елагина («преосвященные наши митрополиты: Гавриил, Самуил, Платон, суть наши Тиллотсоны и Бурдалу, а разные мнения и голоса Елагина, составленные по долгу звания его, довольно доказывают, какого рода и силы было бы российское витийство, если б имели мы где рассуждать о законе и податях и где судить поведения министров, государственным рулем управляющих»). А чуть выше Стародум заявляет, что живи Елагин в Афинах или Риме, он бы непременно стал Демосфеном и Цицероном. Давно расставшись со своим не самым любимым начальником, Фонвизин продолжает ценить его таланты и отзывается о нем чрезвычайно почтительно.
Итак, Фонвизин заканчивает работу над своим «периодическим сочинением»; по его замыслу, «Друг честных людей» будет выходить в течение всего 1788 года, первые четыре листа (из приготовленных двенадцати) «получить будет можно в начале мая, вторые четыре в начале сентября, а последние четыре в начале будущего года», 750 подписчиков с нетерпением ждут появления первого номера, как вдруг выясняется, что планам «сочинителя „Недоросля“» осуществиться не суждено. В письме Петру Панину, датированном 4 апреля 1788 года, Фонвизин, кроме прочего, пишет, что «здешняя полиция воспретила печатание „Стародума“, итак, я не виноват, если он в публику не выйдет». При жизни Фонвизина «Друг честных людей» «в публику» так и «не вышел» и был напечатан лишь в 1830 году в составе собрания сочинений писателя.
Потерпев сокрушительное поражение в Петербурге, Фонвизин пытается взять реванш в Москве. Как следует из его статьи «Мнение об избрании пиес в „Московские сочинения“», написанной, по мнению некоторых исследователей, в том же 1788 году, в старой столице энергичный литератор планирует организовать литературное общество, члены которого составят редакционную коллегию журнала «Московские сочинения» и будут ежемесячно выдавать строго определенное количество литературной продукции: «по листу стихами и по листу прозою». Отбираемые для публикации и с этой целью обсуждаемые «собранием» литераторов «пиесы» должны соответствовать специально указанным критериям: «надлежать к словесным, а не иным наукам», быть «малыми» и только оригинальными сочинениями. Поэтому в журнале не будет места ни комедиям, ни трагедиям, ни переведенным с иностранных языков прозаическим и стихотворным произведениям. Особенно активно Фонвизин настаивает на оригинальности направляемых в журнал литературных сочинений, отечественные переводы вызывают у него крайнее раздражение, и о них он рассуждает дважды, в начале и в конце программы. По мнению опытного и умелого переводчика с латинского, немецкого и французского языков, среди бытующих в России переводов большая часть выполнена так плохо, что их «и сам переводчик, не говоря о читателе, разуметь не может», а «чужестранные авторы, прославленные во всем свете, теряют в отечестве нашем свою славу, и читатели заражаются дурным вкусом». Примечательно, что о принципиальном отказе печатать сочинения иностранных писателей Фонвизин заявляет и во вступлении к «Другу честных людей», а помешенные во «Мнении» филиппики едва не дословно повторяют многочисленные отзывы современников об отвратительном качестве издаваемых ныне русских переводов. Приступил ли Фонвизин к осуществлению своего плана, предпринял ли в этой связи какие-нибудь шаги, а если не приступил, то почему, остается неизвестным. Если же «Московские сочинения» были не мечтой, а серьезным замыслом, то Фонвизина вновь постигла неудача, и его сугубо литературный, предназначенный для любителей отечественной словесности журнал разделил печальную участь общественно-политического «периодического сочинения, посвященного истине». Правда, в отличие от «Стародума», журнал «Московские сочинения» умер, так и не успев родиться.
