Зофья посмотрела на Ирену, словно взвешивая все «за» и «против», а потом написала адрес:
– Попробуй обратиться к доктору Восу. Он из сочувствующих.
Ирена задремала в трамвае и проспала остановку. Пришлось возвращаться пешком. Доктор Вос жил в просторных апартаментах на втором этаже величественного здания, построенного еще до Великой или, как ее стали называть теперь, Первой войны. Дом 13 по улице Новы Свят не получил во время бомбардировок в сентябре 1939 года ни царапины, тогда как от соседнего здания осталась только выгоревшая коробка. Ирена постучала, и из-за двери послышался мужской голос:
– Кто там?
– Доктор Вос? Мне нужно обсудить с вами один очень важный вопрос.
– Кто вы такая?
– Меня зовут Иоланта, – Ирена наклонилась к двери и добавила, стараясь говорить тише: – Я из Жеготы.
Дверь открылась, и мужчина буквально втащил ее внутрь:
– Не надо так об этом кричать, барышня!
– Мне вас порекомендовали Зофья Коссак и Юлиан Гробельный. Я так поняла, вы сочувствуете евреям…
Он окинул ее оценивающим взглядом:
– Вы пришли уговаривать меня кого-нибудь у себя спрятать, да?
– Двух детей… это сестры… одна совсем младенец, другой восемь лет. Всего на несколько дней. Я вас очень прошу, доктор Вос. Зофья Коссак думает…
– Мне плевать, что думает Зофья Коссак, – прошептал он. – Мы с ней почти незнакомы… она совершенно ничего не понимает… Я не могу… Мы не можем. У нас своих детей двое. Если гестапо вдруг… В общем, уходите!
– Доктор Вос, Зофья сказала, что вы – человек честный и смелый. Я знаю, что вы с супругой уже давали приют другим людям.
Если я не найду этим детям убежища сегодня, завтра они умрут.
Пани Вос, стоящая в дверях гостиной, сказала:
– Хенрик, у нас есть свободная спальня. К нам вполне могут приехать дети родственников из провинции.
Доктор Вос помолчал, переводя взгляд с жены на Ирену и обратно, а потом вздохнул:
– Приводите детей… – он вытер выступивший на лбу пот. – Иоланта, вы либо очень смелый, либо очень глупый человек… скорее всего и то и другое. Будьте осторожны. Рано или поздно они вас поймают. Я буду за вас молиться.
* * *
Состояние Янины за зиму сильно ухудшилось. Как-то утром она сказала:
– Ирена, я за тебя беспокоюсь. Ты в последнее время стала очень раздражительной. А еще среди соседей ходят слухи, что твое имя есть в гестаповских списках.
– Не читай мне нотаций, мама. Во время Первой войны ты сама занималась с детьми в подпольной школе. А папа единственный из врачей лечил нищих евреев. Яблоко от яблони…
– Что ж поделаешь, я же твоя мать. Ты уже много сделала. Неужели нет человека, который мог бы продолжать все это без тебя?
Да, мама права. Она действительно стала чаще срываться, нервничать и, что страшнее всего, терять веру в себя. Каждый раз, проходя через блокпост в гетто, она боялась, что этот раз – последний. Вечером она страдала от головных болей, хотя, конечно, она никому об этом не рассказывала. А еще она бесконечно устала… Стоило присесть, и она засыпала, от бесконечной ходьбы у нее к вечеру жутко болели ноги. В иной день ей казалось, что не вынесет больше ни минуты такой жизни.
– Я не хочу с тобой обо всем этом разговаривать, мама. – Ирена отодвинулась от кровати матери. – Я сегодня купила немного угля. Гупта опять поднял цены. Он просто какой-то кровопийца.
В глазах матери появились слезы, и Ирене пришлось отвести взгляд.
– Ты занята богоугодным делом, – сказала Янина, делая паузы после каждой фразы, – точно так же, как и твой отец. Я очень рада, что вы с ним такие порядочные и отважные люди. Но я лишилась мужа. Ты лишилась отца. Я не выживу, если мне придется потерять еще и тебя.
Дожидаясь трамвая, Ирена изводила себя мыслями о том, что ставит жизнь детей совершенно незнакомых людей выше жизни собственной матери. Перед мамой она всегда оправдывалась тем, что так поступать «просто правильно». Но для себя она знала, что гонит ее в гетто сила гораздо более мощная и первобытная, сила, которой она не могла ни противостоять, ни дать какого-либо объяснения.
* * *
Январь 1943 – Изек Рознер → Александр Бороский – Хлодна, 89
Случались и убийственные неудачи. Ирена уговорила Рознеров позволить ей вывезти их детей – 8-летнюю Мириам и грудного Изека – в мертвецком фургоне. Но они не нашли в себе сил расстаться с обоими детьми в один день и упросили Ирену оставить дочку до следующего утра дома.
Пан Стаховяк каждый день собирал на улицах гетто тела умерших в предыдущую ночь людей. Только что выпал снег, и машина оставляла на улицах четкие следы колес. Он остановился у дома № 10 по Волынской и сказал, что ждать сможет не больше десяти минут.
Пан Рознер жестом подозвал к себе Мириам и прошептал что-то ей на ухо. Ирена не слышала его слов, но увидела, как побледнела Мириам и как округлились в испуге ее глаза. Она уткнулась лицом в грудь отцу. Она, как и все дети гетто, научилась плакать, не издавая ни звука. Ирена заметила на ее темных волосах точно такую же деревянную заколку с завитушками, какая была в детстве у нее.
Изек спал на груди у матери. Пани Рознер укачивала его, закрыв глаза и напевая колыбельную. Пан Рознер легонько коснулся ее плеча, как делают люди, приглашая даму на танец. Она поджала губы и горестно вздохнула. Стараясь не разбудить Изека, она отдала его мужу. Ирена достала из кармана «люминал» и пару раз капнула из пузырька в рот младенцу. Изек поморщился и скривил губы, но проглотил лекарство.
– Это просто снотворное, – сказала Ирена. – Оно ему никак не повредит.
Пани Рознер откинулась на спинку стула и закрыла лицо руками. Мириам молча смотрела в опустевшую колыбель брата. Через грязное окно Ирена увидела, что пан Стаховяк уже открыл задние двери фургона, завернул замерзший труп в брезентовое полотнище и, взяв его, как бревно, принялся загружать в кузов машины. Он бросил взгляд на окно квартиры Рознеров, а потом посмотрел на часы.
– Пора, пан Рознер, – сказала Ирена. – Другого шанса может и не быть. За Мириам я вернусь завтра.
Пани Рознер метнулась к мужу и выхватила Изека из его рук. Она прижимала к себе его безвольно обмякшее тельце и покрывала голову и лицо поцелуями. Пан Рознер нежно, но решительно отобрал у нее младенца и пошел вслед за Иреной вниз по лестнице.
Ирена старалась держаться как можно ближе, по опыту зная, что именно в этот момент многие обезумевшие от горя отцы отказываются от принятого решения.
У двери подъезда пан Рознер в последний раз посмотрел на сына. Он тронул дрожащим пальцем щеку сына, провел по лбу, вокруг глаз, по другой щеке, по губам, которыми сразу же зачмокал малыш, и снова по нежной теплой щеке. Потом он протянул Изека Ирене и отвернулся, чтобы скрыть слезы.
