– Меня зовут герр Бах, как композитора… мне нравится думать, что мы с ним дальние родственники.
Он запер дверь, а потом наклонился и приблизил свое лицо вплотную к лицу Ирены:
– Ирена Сендлер, мне нужны имена, адреса, подпольные клички и явки. Если вы поможете мне, я помогу вам. В ином случае…
Он показал ей черную кожаную плеть.
– Обычно я женщин не бью, но от вашего признания зависит моя собственная жизнь. Если я не смогу вытащить из вас эту информацию, меня отправят на Восточный фронт. Короче, либо ваша жизнь, либо моя.
Ирена упрямо повторяла свою легенду о том, что она обычный работник службы соцзащиты, что у нее дома лежит больная мать… что она никто, пешка. Во время этого первого допроса он ее не бил, но пообещал, что сделает это на следующий раз.
Вторую ночь в Павяке Ирена опять не спала от страха и голода. Бася присела рядом с ней, и они начали вспоминать свои любимые блюда.
– Удивительно, как человек ко всему привыкает, – сказала Бася с печальной улыбкой. – Даже к тому, что все внутри болит от голода.
Двадцать лет она работала воспитательницей в детском саду, но в последнее время была директором популярного у варшавян Иордановского ботанического сада. Именно там она каким-то образом нарушила закон и теперь вот уже несколько недель находилась в Павяке. Почти все заключенные Павяка действительно были преступниками, и преступлением их было либо сострадание, либо доброта, либо человечность.
У четырех сокамерниц Ирены были наголо обриты головы. Этой унизительной процедуре немцы подвергали проституток. В тот вечер в камере царило оживление… тщательно скрываемое, но тем не менее заметное. Хелене, одной из проституток, передали письмо от матери. По этому случаю женщины выкурили на всех две сигареты. Когда от второй сигареты почти ничего не осталось, в замке лязгнул ключ. В камеру ввалилась немка-надзирательница и потребовала сказать, кто пронес табак. Все молчали. Женщин вывели в коридор и выстроили у сырой каменной стены. Надзирательница ходила вдоль шеренги, пристально всматривалась в глаза, ища виновницу.
– Я могу приказать вас всех за это расстрелять, и никто вас даже не вспомнит.
Она жестом приказала наголо обритым женщинам выйти из строя, а потом ударила каждую из проституток по лицу.
– Вы же просто животные. Убирайтесь обратно в камеру!
Когда надзирательница скрылась в дальнем конце коридора, одна из проституток сказала:
– Фрау Вельзевул
[100]. Польские охранники ведут себя добрее. Они даже приносят нам записки с воли.
Бася поинтересовалась, любит ли Ирена петь.
– Не знаю, – сказала Ирена, – я после школы, наверно, ни разу и не пробовала.
– Может, вступишь в наш маленький хор? Ночами мы пытаемся петь…
У Баси был приятный голос. Женщины на три голоса спели Ирене с детства знакомую польскую колыбельную, и она вдруг почувствовала, что в ней снова зашевелилась надежда и вера… Они часто говорили о довоенной жизни, о еде… с чего бы ни начиналась беседа, заканчивалась она непременно рецептами блюд и рассказами о праздничных трапезах. У двух женщин были дети, по которым они очень скучали. Еще они говорили о мужьях, и Ирена упомянула, что ее Митек тоже в тюрьме, но не сказала о том, что они фактически разошлись и что в ее жизни есть Стефан. Но она все время пыталась придумать способ отправить весточку Стефану.
На ежедневные допросы к Баху Ирену забирали прямо из прачечной, где она по 12 часов в сутки драила проволочной щеткой нижнее белье немецких солдат.
Дважды в день женщин строили в колонну и вели в «туалет», комнату с четырьмя дырками в цементном полу, где они за несколько минут должны были справить нужду. Все это время за ними наблюдали немки-надзирательницы, и это унижение для Ирены было гораздо неприятнее страшной вони.
В начале второй недели в Павяке Ирена проснулась от какого-то шума и топота сапог коменданта и охранников в коридоре.
– Не бойся, – прошептала Бася, – это не за тобой.
Комендант выкрикнул двенадцать имен, с лязгом открылись и захлопнулись двери камер. Ирена услышала женский крик:
– Нет! Нет! Пожалуйста!
Другая просто жалобно рыдала, пока ее тащили по коридору мимо их камеры.
Бася обняла Ирену за плечи:
– Расстрельная команда. Говорят, они все делают очень быстро. Они приходят рано утром. После этого можно уже не бояться. Конечно, это ужас, а не жизнь, но так уж тут все устроено.
Позднее тем же утром Ирена уже была в кабинете герра Баха, ее руки и ноги были пристегнуты к стулу. Каждый день Бах задавал одни и те же вопросы. Поначалу он бил ее не очень сильно, в основном дубинкой по ногам, но потом взялся за плеть, с размаху стегал по ногам и бедрам, рассекая кожу. Через час он приказал развязать ремни, и Ирену отвели обратно в прачечную, где ей пришлось еще десять часов простоять на распухших, окровавленных ногах, к которым прилипали и присыхали штаны арестантской формы.
Предсказать, как пройдет допрос, было невозможно. Все зависело от настроения Баха. Каждый новый день он старался прицельно бить по рубцам и ранам, оставшимся на ногах Ирены с предыдущего допроса. Она пыталась держаться, представляя себе лица Стефана, отца, матери, Евы. Иногда она представляла себе Стефана, который, словно ангел мщения, врывается в камеру и расстреливает, бьет ножом или душит герра Баха. (Плеть обожгла ее бедра, и она услышала свой крик.) Она автоматически отвечала на его вопросы, а сама мысленно уносилась в Отвоцк и гуляла в воскресное утро по набережной Вислы, держась за руку отца. Она играла с котенком на дворе санатория, где работал отец. (Еще один удар плети по бедрам. Неужели это она издает такой страшный вой? Звук доносился, казалось, откуда-то издалека.) В девичестве у мамы была фамилия Гржибовская. Дедушку звали Ксаверий Кржижановский и жил он в Тарчине. Прадедушку тоже звали Ксаверием, он был героем восстания 1863 года. Его пытали русские. (Бах дышит перегаром прямо ей в лицо.)
– Мы знаем, что ты связана с Жеготой!
Она отвечает то же, что и раньше. (Плеть вспарывает кожу на ногах.) Папа был единственным в Отвоцке врачом, который лечил евреев. Он говорил, что все люди одинаковы независимо от языка и национальности. (Бах бьет дубинкой по ступням.) Люди бывают только хорошие и плохие. В большинстве своем – хорошие. В большинстве своем люди – хорошие. Люди – хорошие…
Каждый день перед допросом Ирена выбирала, за какое из детских воспоминаний будет цепляться во время пыток, и строго приказывала себе быть сильной…
Каждый день она выцарапывала на стене камеры палочку. Это был ее календарь, один среди множества оставшихся от тех, кто был здесь до нее. Судя по этим календарям, мало кому удавалось протянуть больше 30 дней. На 35-й день герр Бах избил ее особенно жестоко. Он был пьян, с трудом передвигался по камере, сквернословил, еле ворочая языком, и самозабвенно орудовал плетью. Мама часто рассказывала Ирене, что в 2 года она чуть не умерла от коклюша, а в восемь – от абсцесса головного мозга, ставшего осложнением после гриппа-испанки. Неужели она выжила тогда, только чтобы умереть сегодня здесь? Ирена потеряла сознание и очнулась на цементном полу туалета в луже собственной запекшейся крови.
