До встречи с Иреной им осталось нанести еще один визит, совершить еще одно паломничество… Они шли к Ханне, чья мать, Яга Пиотровска, помогала Ирене закапывать списки детей под своей яблоней. Ханна наверняка должна была знать, что произошло со списками. Ханна до сих пор жила все там же, в доме 9 по Лекарской улице.
Ханна Пиотровска-Реховичова, худая, статная женщина, в синем вечернем платье и наброшенном на плечи ярко-красном платке, ждала их у двери, выделяясь ярким пятном на фоне серой стены. У нее были прямые каштановые волосы, подстриженные по плечи. Фасад дома был испещрен небольшими круглыми выбоинами. Каждая из них была укреплена мазками цемента и поэтому сильнее бросалась в глаза.
– Интересно, что это за дырки? – прошептала Меган Сабрине, пока они поднимались на крыльцо.
Шею Ханны украшало колье из трех морских раковин, отбрасывающих блики солнечного света на ее точеное лицо. Если в то время, когда ее мать с Иреной закапывали во дворе банки со списками, ей было 12, прикинула Меган, то сегодня ей должно быть ближе к 70.
Ханна застенчиво улыбнулась и произнесла на правильном, но не очень уверенном английском:
– Иренины девочки из Канзаса.
Заметив, что их заинтересовала щербатая стена ее дома, она сказала:
– Автоматные пули.
Продолжила она уже по-польски:
– При восстании 1944 года
[120] Варшава была разрушена почти полностью, осталось всего несколько кварталов, и наш был среди них. Эти отметины стали памятником. Наши соседи заштукатурили следы от пуль на своих домах. Но мы сделали ровно противоположное. Мой муж – художник.
Она пригласила их и съемочную группу в дом и, усадив за стол, угостила яблочным сидром и печеньем. Дом номер 9 отличался от прочих не только снаружи, но и внутри: стены комнат были расписаны мужем Ханны. Одна стена представляла собой изумительную «обманку», смотря на которую гости видели холл с большой хрустальной люстрой и величественной винтовой лестницей, уходящей куда-то под потолок в углу комнаты. Другие стены были увиты настолько же реалистично исполненной виноградной лозой.
Во второй раз после Павяка Меган ощутила необъятную громадность того факта, что она находится в том самом доме, где Ирена и Яга Пиотровска прятали спасенных детей, в том самом доме, из которого они выходили закапывать списки.
– Мне было 12 лет, – рассказывала Ханна, – и, по идее, я не должна была ничего знать и видеть. Но однажды ночью я проснулась и подошла к окну. Внизу я увидела огонек лампы и тени мамы и Ирены. Они закапывали под нашей яблоней банки со списками.
Меган не хотела никакого яблочного сидра… ей нужна была яблоня. Где же она? Почему Ханна не ведет их посмотреть на нее? А что со списками? Ханна наверняка знает о списках все… она же знает, как они важны! Меган увидела в окно донельзя запущенный садик. Какое же из этих деревьев и есть та самая яблоня?
В этот момент Ханна рассказывала своим гостям нечто совершенно поразительное.
– А на той стороне Лекарской, прямо напротив нашего дома, были эсэсовские казармы. Мне было поручено звонить в маленький колокольчик, если к дому кто-нибудь подходил.
Я помню тогдашнюю Ирену. Она была такая молодая и красивая… и всегда одна. Конечно, за исключением тех случаев, когда она приводила детей.
Она всегда входила через черный ход, с переулка. И все время такая целеустремленная. И все время куда-то торопилась.
Ханна рассказала о своей матери – она умерла в 1988 году, не дожив года до того момента, когда Польша наконец стала свободной. Потом она принесла в гостиную серебряную медаль на деревянном брусочке с прозрачной крышкой.
– Это награды от Яд Вашема, – сказала она. – А вот фотография моей мамы того времени. Она тогда была настоящей авангардисткой… и настоящей красавицей.
– Вам, наверно, было очень страшно, – сказала Меган. – Как же можно было так жить изо дня в день? Вы часто молились?
– Когда целыми днями не чувствуешь ничего, кроме страха, со временем он становится нормой жизни.
– А что случилось со списками? – не смогла удержаться Лиз.
– Когда закончилась война, пришла Ирена, выкопала банки и собрала все списки в один.
– И… и… и что дальше?
– Дальше пришли коммунисты, и об этих списках предпочитали не говорить. По крайней мере со мной.
– А что случилось с яблоней? – спросила Сабрина.
На лицо Ханны вернулась улыбка.
– А яблоню я вам могу показать. Пойдемте. Мы с вами пойдем той дорогой, по которой ходили мама с Иреной. Из-за эсэсовских казарм секретную работу приходилось делать на заднем дворе, а ходить через переулок.
В конце улицы они свернули налево, а потом еще раз налево, на узкую, рассекающую квартал вдоль, дорожку, стиснутую с обеих сторон крошечными палисадниками. Ханна показала на один из домов:
– Здесь люди прятали у себя троих еврейских детей, а здесь, – кивнула она на следующий, – четверых.
Они вошли через калитку с выцветшей табличкой «№ 9» в заросший садик.
– Всего на Лекарской скрывалось 40 или 50 детей, – вспоминала Ханна. – Сложнее всего было с малышами. Некоторые все время плакали. Те, кто постарше, уже знали, что нужно вести себя как можно тише.
Внезапно на ее лице мелькнула озорная детская улыбка:
– Как это ни удивительно, но… немцы не арестовали ни одного человека с этой улицы.
Ханна провела их сквозь густые заросли к старому, устало склонившемуся дереву с узловатым стволом.
– Она до сих пор каждый год приносит по несколько яблок, – сказала она, нежно поглаживая морщинистую кору дерева. Ханна на несколько мгновений закрыла глаза.
Девочки опустились рядом с деревом на колени и запустили пальцы в рыхлую землю. Лиз нарисовала на земле сердечко.
Мистер К. стоял рядом с яблоней, положив руку на одну из ветвей.
– Яд Вашем на иврите означает «Память и Имя».
Листья яблони вдруг зашелестели от пролетевшего по переулку ветерка.
– Мы с вами сейчас стоим на святой земле.
Лиз подумала, что, услышав эти слова из уст какого-нибудь другого человека, она посчитала бы их напыщенными и даже идиотскими, но Мистер К. был их Учителем, и сомневаться в искренности и важности сказанного им ей даже не приходило в голову.
Они постояли в молчании, а потом Лиз спросила:
– А как выглядели эти банки или бутылки?
