Через свои каналы связи с Польской Социалистической партией, ППС, мне удалось выяснить, что Стефан является связником между ППС и Армией Крайовой и прячется в Отвоцке. Я смогла отправить ему весточку. Но увидеться с ним мы сможем только через много месяцев, потому что перемещаться по стране даже с хорошо подделанными документами было опасно. Кроме того, я была еще слишком слаба.
Восстанавливать здоровье пришлось в домах друзей и связных, почти каждую ночь переезжая с одного места на другое. Несколько суток я жила… в варшавском зоопарке – в компании броненосца и выводка маленьких лисят, которых выхаживала кошка. Приютили меня там смотрители зоосада Ян и Антонина Жабинские
[122].
При любой возможности я навещала маму. Врач сказал, что лекарство перестало ей помогать и будет настоящее чудо, если она протянет еще год. К ней начал заходить местный священник. Как-то мама сказала мне слова, которые до сих пор не дают мне покоя:
– Ирена, пообещай мне, что не придешь на мои похороны. Они будут тебя там ждать.
Она заставила меня дать слово, что я сделаю так, как она хочет. Я могла бы сделать для мамы гораздо больше, но… Утешаю я себя только тем, что за всю войну она ни разу не сказала мне:
– Не делай этого.
Немного оправившись, я встретилась с Зофьей Коссак. Я хотела… нет, мне было просто необходимо… продолжать работать. Зофья принялась меня отговаривать, мол, нужно на время исчезнуть, но я не сдавалась. Я спросила Зофью, как устроили мое освобождение, и она рассказала, что Жегота заплатила за меня взятку… самую большую за всю историю организации. А потом она задала мне странный вопрос:
– Ты знаешь, что произошло с тем эсэсовцем, которому мы заплатили?
Я помнила только, как он ударил меня по лицу, и сказала:
– Почему меня это должно интересовать?
Она мне все равно сказала – такая уж была Зофья! – на него кто-то донес, и его казнили.
К февралю 1944-го от гетто уже ничего не осталось. Его разбомбили и сожгли дотла сразу после того, как было подавлено восстание. Спасать теперь было уже некого, но тысячам прячущихся от немцев детей нужна была помощь. Мне поручили распределение денег, доставку фальшивых документов и поиск новых убежищ. Конечно, я не могла вернуться в свою контору. Но, получив новое имя и хорошо подделанные документы, я могла ездить на поездах в пригороды и даже другие города.
Во время одного из таких путешествий поезд вдруг остановили и перевели на запасной путь. В купе вошел офицер СС. Он проверил у всех пассажиров документы, обыскал багаж. Я возвращалась в Варшаву, доставив по назначению фальшивые документы и деньги, которые я зашивала под подкладку пальто.
Он показал мне список имен, а потом спросил на очень плохом польском:
– Знаете кого-то из них?
Мое собственное имя бросилось мне в глаза, будто буквы на бумаге горели огнем, а чуть ниже я увидела и имя Стефан Згржембский.
Я покачала головой и вернула ему бумагу.
– Нет. Никого не знаю, – сказала я.
Он отдал мне документы и вышел из купе.
Мама умерла во сне 30 марта 1944 года. Как она и боялась, гестаповцы пришли и в церковь, и на кладбище. Пришли, не скрываясь, в своих черных кожаных плащах с круглыми фашистскими значками на лацканах. Им было нужно, чтобы люди заметили их и боялись, потому что они расспрашивали всех присутствующих обо мне…
Ирена сделала паузу. Она посмотрела на девочек, а потом сказала:
– Пожалуйста, не обижайтесь, но мне бы хотелось поговорить с Меган наедине. Мы недолго.
Когда они остались в комнате вдвоем, Ирена наклонилась поближе к Меган:
– Знаешь, Меган, во время войны мы очень хотели победить Гитлера и фашизм. И мы смогли это сделать. В мире нет ничего невозможного. Нужно просто делать то, что считаешь правильным… шаг за шагом, и…
Она замолчала и, взяв в ладони лицо Меган, заглянула ей в глаза.
– Как твоя мама справляется? В последнее время все больше людей болеют раком. Я этого не понимаю. Но, Меган, послушай… – она крепко держала Меган своими дрожащими от старости руками. – Твоя мама – очень сильная женщина. Мне сказали, что она тоже очень хочет победить этот рак.
Меган бросилась к ней в объятия. Она рыдала, не сдерживая слез, а Ирена гладила ее по голове и шептала добрые слова, которые не нуждались в переводе.
* * *
Девочки вышли из спальни и отправились в гостиную, к столу, уставленному легкими закусками, и Меган почувствовала себя так, будто пришла праздновать чей-то день рождения. Кто-то сказал тост, и все подняли стаканы ежевичного и яблочного сока за Ирену. Потом Ирена предложила выпить за «профессора Нормана и моих дорогих, любимых девочек».
Мистер К. произнес ответную речь.
– Мы от всей глубины души благодарим Ирену, – сказал он. – По сравнению с тем, что пришлось перенести еврейскому и польскому народам, наши трудности – абсолютный пустяк. Преклоняясь перед вашей смелостью, все мы чувствуем себя просто маленькими детьми. Вы – наша героиня… пример для подражания. Мы будем продолжателями вашего великого дела… мы, как и вы, будем отстаивать право на уважение любого человека. Я хочу произнести тост на иврите… все мы прекрасно знаем эти слова… слова, руководствуясь которыми, вы, Ирена, сделали так много. Ле хаим! (За Жизнь! – ивр.)
Даже оператор из съемочной группы положил свою камеру и поднял стакан сока.
– Ле хаим!
Почтительное молчание нарушила Карен:
– Девочки узнали, что ваш подвиг отмечен Еврейским Фондом Праведников в Нью-Йорке и что они выделяют вам ежемесячное пособие.
– Да, – сказала Ирена, – они очень щедры. Но я привыкла обходиться малым. Мне приходят письма и открытки от тех, кого мне удалось спасти, иногда они звонят. Они спасают меня от уныния. Но умирают мои старые друзья и соратники. Больше всего я боюсь, что после смерти последнего из спасенных все забудут о Холокосте. И поэтому сердце у меня болит сильнее, чем ноги. Всю мою долгую жизнь меня больше всего печалили мысли о том, что с моим уходом из жизни может исчезнуть и память о тех временах.
Она повернулась к девочкам и заговорила торопливее:
– Наверно, нам пришло время прощаться. Но прежде я хотела бы сказать вам кое-что очень важное. Я прошу вас быть как можно осторожнее.
Не делайте того, что делала я. У меня просто разорвется сердце, если с вами что-нибудь случится.
