У Аллена было сломанное радио Грегори, способное работать на какой-то музыкальной волне, так что, когда он приводил свои стихотворения в готовый вид, набирая их на машинке У себя в комнате, он слушал музыку. Из них он сделал выборку и отправил ее Дону Аллену, который составлял антологию «Новой американской поэзии, 1945–1960» для «Гроув Пресс». У Аллена с Джой состоялся длинный разговор, и она сказала, что больше не может спать с ним, потому что она любит и Аллена, и Питера. Аллен подозревал, что на самом-то деле любит она одного Питера. Они поужинали и распили бутылку вина в комнате Аллена, а в полночь решили напиться и написать Питеру за советом. Аллен говорил, что его желания просты: «Я хочу хорошо потрахаться и кончить, но вот уже шесть недель я закрыт в этой комнате, а теперь мне кажется, что все меня ненавидят. Черт». Через пару дней Джой сдалась и залезла в кровать сразу с Алленом и Грегори, но ничего не получилось. «Я кончил слишком быстро. А она так и не кончила», — рассказал Аллен Питеру.
Аллену больше везло с его новым приятелем Билли Уитманом. Аллен сидел в Mistral, когда к нему подошел молодой человек и спросил, не хочет ли тот попробовать морфий, который он нашел в комнате. После этого они отправились в комнату Аллена, накурились и долго разговаривали. Билли спросил его, не может ли он остаться, и они забрались в кровать. Аллен отчитывался Питеру: «В постели [он] положил мне на плечо руку, и очень скоро мы уже терлись животами. Через пару недель он уезжал в Нью-Йорк. Билл пытался разобраться, что он за человек, но было в нем что-то необъяснимое, таинственное, он в чем-то походил на Нарцисса, скрытный, иногда совсем обыватель, я никак не мог этого понять. Но, несмотря ни на что, он уверял, что он на стороне света, и мы много разговаривали. Я рассказывал ему о том, что не надо судить людей, надо просто пытаться понять их. Но он мечтал стать опытным и знаменитым человеком. Правда, он стал более открытым, больше, чем раньше». Они гуляли по улицам, Аллен рассказывал Уитману дзенские приколы, и они еще несколько раз трахались.
Джордж Уитман повесил в Mistral объявление о том, что состоится чтение Аллена, Грегори и Билла, хотя он не просил их об этом. Они решили сделать большое шоу и собрать полный зал, для этого они расклеили по городу собственноручно написанные объявления о чтении, которое должно было состояться в субботу, 13 апреля. Аллен и Грегори всю неделю пытались уговорить Билла участвовать в чтении, но тот постоянно отказывался. Но когда они приехали туда, Билл увидел, что все равно все пьяны, и когда Билли Уитман, с которым он познакомился только что, вежливо попросил его читать, он согласился. На Билле было большое немецкое кожаное пальто. Он сел на тахту и прочитал главу «Я чую, как стрем нарастает» из «Голого ланча», вскоре она была напечатана в Chicago Review и имела большой успех. Гинзберг читал «Махатму» и «Город яхе», главы из «Голого ланча» и свои работы перед аудиторией в Сорок или пятьдесят человек. «К сожалению, еще один поэт нес какой-то непонятный бред, и нам он не понравился», — вспоминал Аллен.
Грегори добавил: «Я заявил, что это не настоящая поэзия. Кто-то спросил меня, что я понимаю под настоящей поэзией. Я разделся и стал читать свои стихи. Два моих волосатых приятеля встали охранниками и пригрозили, что побьют любого, кто захочет уйти во время моего чтения. Я имел большой успех». Это было традиционное чтение битников, хотя Аллен и уверял, что это было лишь бледным подобием того, что творилось в Сан-Франциско.
Апрель был теплым и солнечным, и они могли гулять даже без свитеров. Они посетили японскую выставку в Музее современного искусства, увидели ретроспективу Модильяни, сходили в Музей Китая и Исторический музей. Мадам Рашу отметила приход весны стиркой покрывал и штор в номерах. Кот, живший при отеле, выпал из окна четвертого этажа и сломал лапу, которая, однако, быстро срослась. Бэльф, цирюльник при гостинице, постриг Аллена за 200 франков, он заплатил то, что был должен, за использование ванны и купил мешковатые хлопчатобумажные французские брюки. Грэхэм с верхнего этажа дал ему шерстяную рубашку, и Аллен был экипирован к новому сезону. Он рассказал Питеру о своих подвигах: «Я один (Биллу не интересно) отправился в турецкие бани на Елисейских Полях и дважды трахнулся с каким-то французом в дымах парилки».
Сейчас Билл направил все усилия на то, чтобы «Голый ланч» был-таки напечатан. Аллен по-прежнему считал, что в Штатах самым приемлемым и надежным издателем будет Ферлингетти, и несколько раз писал Джеку Керуаку — предполагалось, что он должен был стараться продать книгу в Америке — с просьбой отправить выбранные тексты Ферлингетти. Но Джек так и не отправил ничего. City Lights не могли позволить себе напечатать всю книгу целиком, потому что в то время их финансы позволяли им публиковать только тонкие сборники поэзии. Но Ферлингетти сказал, что хотел бы посмотреть рукопись и, если она ему понравится, напечатать отрывок. Аллен с Биллом подготовили для него рукопись. Тогда книга все еще называлась «Интерзона», но большая часть материала, которую они отправили, была в дальнейшем использована в «Голом ланче», так что, несомненно, в City Lights увидели перед собой классическую работу Билла. К сожалению, Ферлингетти она не понравилась.
Билл работал над «Голым ланчем», а в это время Грегори написал два своих самых известных стихотворения. Он вспоминал: «Я написал одновременно „Свадьбу“ и „Бомбу“. Занятная была неделя. Я написал „Бомбу“ дня за три-четыре. Ну я с ней и намучился! Потому что, чтобы она была правильной формы, я сначала печатал на листе бумаги, потом вырезал каждую строчку и наклеивал на большой лист бумаги. У меня все пальцы были в клее, а потом я послал все к черту: издатель все равно все расставит по-своему… Подумав над этим, я решил, что эта общественная чепуха не для меня. Я сказал: „Будь, что будет“ — и бросил свое занятие».
Холодная война была в разгаре, и много говорили о водородной бомбе и ядерном взрыве. В Британии началась кампания за ядерное разоружение, она быстро превратилась в общенациональную организацию, особенно активно выступали молодые сторонники в университетах. Демонстрации и то, что выдающийся философ сэр Бертран Рассел выступил резким противником ядерного оружия, сделали тему постоянно обсуждаемой в прессе. Грегори заинтересовался демонстрациями «Нет бомбе», которые широко освещались во французской прессе. Грегори утверждал: «Я видел детей, которые кричали: „Нет бомбе, нет бомбе!“ И я сказал: „Смерть на всех них наложила отпечаток, тогда в Англии было много людей в подавленном состоянии, словно бы бомба должна вот-вот упасть, что же мне оставалось делать? Вдруг именно смерть, Грегори, стала самой важной, а даже не бомба“. По-моему, лучшим способом выбраться из всего этого, было придать образу поэтичность, объять все, вложить всю известную мне энергию в стихи. И им пришлось это понять. Но если я скажу, что я ненавижу ее, это будет просто очередная полемика, политическая поэма — это не мое. „Бомба“ — это не чисто политическое произведение. И ты ее поймешь, только прочитав до конца. Так что, черт подери, люблю я „Бомбу“».
Слова на странице были расположены так, что напоминали ядерный гриб. Поэма сама по себе была мощной, ясной и понятной в отличие от некоторых поздних работ Корсо. В «Бомбе» он использовал архаизмы вроде «ты», но сам объяснял: «Я использовал их в „Бомбе“ только потому, что в них есть что-то апокалиптическое и библейское, словно бы „о, бэнг, о бонг, о бинг“. В поэме много игры словами. Поэма звучит, когда ее читают вслух. Если ты прочитаешь мои стихи, то подумаешь: „Вау! Неужели этот чувак хочет, чтобы произошел взрыв, это ужас, он националист?“ Как Ферлингетти, который обосрал „Власть“ сказав „Это фашизм“, и я ответил: „Нет, просто его нельзя изъять из контекста. Это великое поэтическое слово, и мне интересно, что я могу сделать“, и я попробовал поиграть с ним во „Власти“ …Все выходит оттуда: власть радости, черная власть, власть цветов…»
